Как-то я поведал свою эту нужду о. Николаю Рыжкину (священнику Каменноугольных копей Л.А. Михельсона, он же и благ. 10 округа) и он, как доброжелатель всякого благого дела, сам пошел к управляющему копей и испросил у него разрешение взять мне имеющийся в их школе волшебный фонарь и картины на ближайшее «Воскресное чтение». Управляющий разрешил. Таким образом, последнее чтение у нас было с волшебным фонарем. Слушателей было великое множество, не поместились даже в школу. Общество же наше Трезвости тоже мало-помалу растет. Теперь оно имеет 31 человека членов. Но нужно сказать: какие издевательства и насмешки переносит наше молодое «Общество Трезвости» — не приведи, Боже! Но я думаю, что благословение Божие, преподанное нам Его Высокопреосвященством, и молитвы нашего покровителя — Святителя и Чудотворца Николая не дадут нас в обиду; что уже и замечается — насмешки ослабевают.

Отец

Первый раз я видел, как умирает человек, и этим человеком был мой отец. Минуту назад он тихо шевелил губами, онемевшее наполовину лицо заставляло картавить, и поэтому слова он произносил раздельно и очень медленно. Я сидел, низко склонившись, пытаясь избавить его от необходимости напрягать голос. Внезапно отец словно поперхнулся, резко наклонился вперед, а затем откинулся навзничь, вытянулся и захрипел.

Страх и беспомощность погнали меня на пост дежурной сестры. Минуты бесконечности в ожидании бригады реаниматоров, аппараты искусственного дыхания и массаж сердца. Меня даже не попросили выйти из палаты, и я застыл в углу.

Жизнь покидала моего отца, все бессмысленнее становились усилия медиков, которые делали, может быть, даже больше, чем уже требовалось, отдавая тем самым долг своему коллеге. В четыре часа ночи я шел по пустой Пироговке и думал, что и как я скажу дома маме...

* * *

альше пойдем пешком, — заявил я слезая

с верхней боковой полки общего вагона

поезда «Иркутск-Москва». Позади пять суток нашего путешествия через пол страны и почти шесть лет ожидания первой встречи с отцом. До Москвы еще два дня пути... В город, где я родился я уже больше не вернусь.

Моя родина — шахтерский Черемхово. Наш дом — добротный двухэтажный барак. Рядом еще несколько таких. Сейчас бы сказали: новый микрорайон. Наша коммуналка — четыре комнаты и кухня. Две наши, две тети Клавы и ее мужа — дяди Ивана. Серый цвет домов с налетом угольной пыли формирует мое художественное восприятие окружающего мира. Все эти годы моя жизнь — черно-белое кино. И это не значит, что она не радует меня и лишена счастливых минут. Вот на маленьких санках меня везут в шахтерский клуб — до далекой Сибири дошел новый героический фильм «Смелые люди». Следующая картинка: дощатый тротуар, по которому я бежал всегда впереди бабушки и поэтому все время оборачивался. Это мы направляемся на воскресную службу в церковь, настоятель которой мой крестный. Разноцветные стеклышки калейдоскопа рисуют в памяти Новый год. Елка, украшенная игрушками и конфетами, белые, из ваты, но почему-то очень жесткие лебеди. Они плавают на озере — старом зеркале, обложенном со всех сторон сугробами ваты. (О вате чуть позже и отдельно.) Под елкой мы с двоюродным братом

102

ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...

Колей находим наволочку, и в ней много-много кон-

фет. Это настоящий праздник — подарок профкома

шахты, где библиотекарем работает моя мама.

Николаша еще спит. Он младше меня, засыпает

раньше, и встает позже. Особенно в воскресенье, ког-

да мы с Бабонькой — так мы, все внуки, зовем свою

бабушку по маминой линии, собираемся в церковь.

Николаша, такой пухленький увалень, похожий свои-

ми белыми кудряшками и огромными серыми глазами

на девочку. И когда кто-нибудь по ошибке принимает

его за создание этого пола, он обижается, надувает гу-

бы и говорит, что он мальчик и у него все, как у маль-

чиков. А спит больше, на-

верное, потому, что мало

двигается. Родная мать

Николаши работает дале-

ко, где-то на Севере. Если

я ее не помню, то Никола-

ша и подавно, хотя изред-

ка интересуется, когда

приедет родная мать. Моя

мама для него Мама-Со-

ня. Из таких же невиди-

мок мой отец. Он есть. От

него приходят письма.

Когда мама пишет ему

мою ладошку кладут на

Коля и Женя 1965 г. лист бумаги и обводят ка-

103

рандашом. Лист уходит с письмом. Так мой отец может судить о моем развитии. Я еще не дорос до возраста, чтобы задавать маме вопросы, почему у нас нет фотографий отца и почему свои мы ему не посылаем.

Николаша к нашим с Бабонькой церковным делам не приобщен, он даже на ночь не читает молитву. Из всех внуков Бабоньки, а их много, этот удел достался мне. Даже крестный у меня — настоятель местного храма. По воскресным дням, после службы мы пьем чай в его доме, и мой духовник занимается моим образованием. Походы в храм для меня всегда событие. Я выхожу за пределы нашего двора. Я расширяю границы. Наш шахтерский поселок городского типа с бараками на окраине, бревенчатыми домами в центральной части и дощатыми тротуарами не очень радует глаз. Спокойно идти я не могу. Говорят, что у меня шило в одном месте, поэтому я всегда на несколько метров опережаю Бабоньку, ей уже за шестьдесят и мой темп передвижения для нее не по силам. Приходится останавливаться и ждать, когда она поравняется со мной. Но рядом я иду недолго, и все повторяется заново. И так до самого храма. Он небольшой, деревянный, и только соответствующей архитектурой выделяется среди других деревянных строений.