– Паромом, батюшка, - откликнулся оробевший было Фома.
– Река вроде ушла, а паром остался. Чудно.

– Здесь все такое.
– Фотий подошел ближе.
– Водки нет ли?

– А как же!
– почему-то обрадовался Фома.
– Я сюда, видите ли, приехал покойную супругу определить.
– Он поднялся с колен.
– Тут мои родители похоронены. Вот, значит, и решили мы...

– Так ты гроб с собою, что ли, приволок?
– изумился Фотий.
– Ну ты и дура! Болота со всех сторон - проглотят скоро кладбище, да вдобавок пожары вон какие... Ну, ладно, помогу.

– Прямо сейчас?

– Пока время не ушло. Лопату-то прихватил?

Земля была сухая, но податливая. Яму выкопали часа за два, если не меньше. Разбили ящик на доски, опустили гроб в землю.

Молились оба молча.

Стемнело.

– У меня с собою припасы, - сказал Фома.
– Не побрезгуйте, отец Фотий.

– Не побрезгую. Только ты меня святительским чином не поминай: расстрижен я к чертовой матери.

– В семинарии?

– В академии. Увлекся, знаешь ли, Бультманом, да и погорел. Вдобавок водка. И бабы.

Отец Фома не знал, кто такой Бультман, но насчет водки и женщин понимал: случается. Знавал служителей Божиих, за такие грехи отставленных за штат.

– Бог нам судья, - сказал он.
– Пойдемте откушаемте. Да и помянуть пора.

Они развели костер рядом с камнем, на котором когда-то был воздвигнут алтарь храма, разогрели курицу и тушенку, молча выпили из пластмассовых стаканчиков. Фотий ел жадно, много, Фома же ограничился куриным крылышком и папироской.

– Куришь, брат?
– прорычал, вгрызаясь в куриную ногу, оголодавший Фотий.
– Кури - люблю запах.

– Да я редко, - смутился Фома.
– По случаю. А так оно, конечно, грешно. Ты давно здесь обретаешься?

– Года три.
– Фотий вытер губы рукавом, выпил и закурил.
– После академии поскитался по России... а лучше места этого хренова не нашел... Хоть при деле: за могилками ухаживаю. Поначалу думал скит здесь обустроить, да, видно, Бог не велел. Вместо верующих зачастили ко мне милиционеры: покажи бумаги, то да се... Ну и плюнул. Живу урод уродом и не жалуюсь.

– Юродивый, значит.
– Отец Фома налил в стаканчики.
– Так это подвиг. Ты, конечно, извини, но ты-то чего в бродяги подался? В эти самые Черные Бороды? Если, конечно, Господь позвал...

Они чокнулись.

– Ни хрена не позвал, - сказал Фотий, жуя сало с хлебом.
– Вкусное сало с чесноком - люблю!
– Выпил, закурил, отвалившись от костра.
– Озарение мне, брат, было. Ну, озарение не озарение, а настоящее озверение. Прилипла вдруг мысль: покинул Господь наши храмы, брезгует нами, и мы все, священство, превратились в глупых клоунов, не стесняющихся брать взятки у бандитов. А кто еще сейчас на храмы дает? Бандиты, конечно. Плюнул я на все и выложил свои мысли и братии, и архиерею...

– И погнали тебя в шею, - невесело подхватил Фома.
– Стал ты никто и имени никакого, потому что юродивый, сам понимаешь, не имя, а вся жизнь и подвиг самоистязания... Вся жизнь!

– Стал никто, - повторил задумчиво Фотий.
– Ты никогда, отец, не задумывался, что жизнь христианина, а особенно же православного священнослужителя, - сплошной и нескончаемый компромисс? Душа жаждет воспарить, а тело - не дает...

Фома кивнул.

– На самом деле было мне видение, и не спьяну. Будто служу я пасхальную службу в Святую Ночь, храм полон народа - мужчины, женщины, даже дети. Измучились все, исстрадались, и у каждого не только физическая усталость, а душевное страдание. Потому и ждут разрешения, последнего слова. И вот я возглашаю: "Христос воскрес!" И все, кто ни есть в храме, с радостью подхватывают: "Воистину воскрес!" Все вроде как полагается, а что-то не дает мне покоя. Присмотрелся я к ближайшим верующим, а это не люди, брат, а обезьяны.

Фома затряс головой от испуга.

– Туда гляну - обезьяны в платочках, - продолжал Фотий.
– Сюда взор обращу - опять мартышки какие-то кривляются. И все кривляются, рожи строят и при этом вопят как оглашенные: "Воистину воскрес!" Очнулся я и понял, что это - знак. И ушел...

Фотий сел, опустив голову на сомкнутые колени.

– Мучительно ж так жить-то, - робко проговорил Фома.
– В пустоте вращаешься, брат, так и до безумия недалеко...

Черная Борода вздохнул:

– Пробовал я к одной бабе прибиться, да не вынес: дура. А скорее - я дурак, потому что людей надо принимать такими, каковы они есть. А она... Он сплюнул в костер.
– Хорошая была женщина. Такая не пропадет. Я же...

– А у меня еще во фляжке осталось, - плачущим голосом перебил отец Фома.
– Как мне батюшка мой вдалбливал, не бывает конца света, но лишь начало новой жизни, это-то и страшно, страшнее ужаса... Со здоровьицем, Фотий!

– Разбудоражил я тебя, извини.
– Фотий сел к костру ближе, принял из рук Фомы стаканчик.
– Но как же быть дальше? Как жить? Как Он? Он?! С обезьянами?! Не отвечай! Я сам был священником, знаю, что ты ответишь. А похоже, что мне самое страшное остается: жить с вопросом, на который нет и не будет ответа.