Пока она ходила за мешком, он спустился по вытертым кирпичным ступенькам в подвал и даже умудрился свет включить, едва дотянувшись до белого фаянсового выключателя. Послышались шаги. Он с усмешкой уставился на ее полную грудь, присвистнул. Анна отвернулась. Отперла дверь, бросила мешок на груду подгнившей картошки. Илья впрыгнул через высокий порог в комнату, локтем закрыл за собой дверь. В окошко, пробитое вровень с тротуаром, окаймлявшим дом, проникал свет уличных фонарей. Было слышно, как гудели моторами грузовики, въезжавшие во двор. Но Илья не обратил на это внимания: мало ли грузовиков в городке, в котором стояло около трех десятков воинских частей, участвовавших в штурме Кёнигсберга. Он не отрывал взгляда от женщины, которая, опустившись на мешок, расстегивала кофту. Подрыгав ногами, стряхнула на пол туфли. Принялась стягивать юбку. Стоило протянуть руку - и вот она, женщина. "Иди сюда, - прошептала она, - ну же". Она не сказала ему ничего обидного, когда он почти сразу обессиленно отвалился набок, даже не спросила, в первый ли раз он с женщиной: и без того ясно. Оба молчали. Сверху доносился какой-то невнятный шум, топот множества ног, но и этим звукам Илья не придал значения. "Иди опять..." Грузовики, взревывая моторами, потянулись со двора. "Ты сильный... хороший мой..." Машины выбрались со двора, свернули в сторону гаража, к мосту через Преголю. Оба тяжело дышали. "Тебе хорошо?" У Ильи вдруг зачесалась пятка, и он было приподнялся, потянулся рукой, но тотчас спохватился и с коротким смешком лег. "Ты чего?" - "Так, почудилось".

Солдатский дом затих.

Илья и не подозревал, что они, он и Анна, остались в госпитале одни (если не считать доктора Шеберстова, который в своем кабинете наверху с отрешенным видом потягивал неразбавленный спирт из стакана). Милиционеры просто не догадались заглянуть в подвал, хотя наверняка и недосчитались одного калеки. Поискали и бросили - торопились к поезду. Да и инвалиды не унимались, орали: "За Родину! За Сталина!" "Пора, что ли, - робко сказала женщина.
– Не то позамерзнем тут". Они не торопясь оделись. И только после этого она наконец сказала: "Если хочешь, можешь пока у меня пожить". Он не понял. Не глядя на него, она рассказала об отправке инвалидов, о чем случайно узнала от главного врача. "Куда?" - "Не знаю".
– "Что ж ты мне раньше не сказала?
– растерянно пробормотал Илья.
– И ребятам..." Запнулся. Значит, она обо всем знала. Сидела с ними за столом, пила вино, пела со всеми про поседевшую любовь мою, следя тем временем за часами. И когда приблизился срок... "Одной-то и впрямь страшно: крысы тут". Значит, если бы с нею пошел Костя или Левка... "Значит, не значит.
– Она пожала плечами. Пошел ты. Куда теперь тебе возвращаться? Госпиталь закрывают насовсем. Пошли?" Она просто хотела спасти одного из них - того, кому выпадет жребий. Выпал Илье. Сильному, красивому. Правда, безногому... Но он ей давно нравился. У них будут дети, если Илья, конечно, не против. Бабы, вечные бабы: мир летит в тартарары, а они чулки штопают. Вши да бабы - русские народные животные, но от вшей научились избавляться. А если б не штопали? Наверное, нечему было бы и в тартарары лететь. "Ну?" Илья молчал. Она ушла. Она не виновата. Если мир лежит в неизбывном зле, его не спасать надо, а упразднять. А она... Даже если бы предупредила, что бы они могли сделать против здоровых солдат?

Она вернулась минут через десять, уже в пальто. Он по-прежнему сидел на полу спиной к двери. Ей показалось, что он плачет. Но он не плакал. Присев рядом на корточки, бережно взяла его безвольно тяжелую руку.

Это потом люди придумали историю об Анне и безногом, которого она будто бы вынесла из Солдатского дома в картофельном мешке за спиной. Нет, конечно, он сам выбрался из подвала, наотрез отказавшись от ее помощи. Вот вещи его она действительно сложила в мешок. Да и что там было, тех вещей? Белье, рубашка да бритва. И на телегу он сам вскарабкался.

"Зачем я тебе нужен?" - спросил он уже во дворе ее дома.

"Чтоб жил, - глухо ответила Анна.
– Эх, надо было все ж таки набрать картошки хоть мешок - все равно пропадет..."

Чтоб жил. Как укроп или кролик.

– Значит, ты все знал?
– спросил Леша.

Доктор Шеберстов пожал плечищами.

– Что значит - все? Ознакомили под расписку. Мутило меня, конечно, о чем я и сказал их командиру. Майор такой был с обожженной щекой. Он сначала позеленел, чуть не в драку, а потом вдруг и говорит: "А почему вы думаете, что там, куда их приказано отправить, им будет хуже?" - "А куда?" - "Почему вы думаете, что мне это обязаны докладывать?" Кругом прав. Да и время было...

– Время, да, - эхом откликнулся Леша.
– И как же ты, значит, жил?

– Да как все. Открыли больницу на Семерке, меня назначили главным скучать не приходилось. Женился.
– Усмехнулся.
– Правда, чтобы заснуть, приходилось спирту стакан выпивать. Счастливая жизнь. Как сон: времени не было - одни даты.

Только через полгода он узнал, что Илья Духонин живет у Анны, и тем же вечером отправился в гости.

К тому времени Анне удалось утрясти дело с документами Духонина, и они поженились. Она ни разу не спросила, пойдут ли они в загс, - он сам однажды хмуро велел ей отнести документы в поссовет. Через несколько дней после регистрации он вооружился пилой и молотком и устроил во дворе что-то вроде загона для скота - глухой дощатый забор выше человеческого роста, с калиткой, запиравшейся снаружи и изнутри, с узким навесиком, под которым можно было спрятаться от дождя. Жена помогла выкопать ямы под столбы. Огороженную площадку - метра три на четыре - он выложил в несколько слоев красным кирпичом, натасканным Анной с развалин - их тогда много было в городке, пережившем два жесточайших штурма и бомбардировку английской авиации, налетавшей с Борнхольма. На заборе смолой вывел "Посторонним вход запрещен". Жена лишь вздохнула. Иногда он запирался в своем загончике и часами кружил в замкнутом пространстве, погромыхивая колесами-подшипниками по кирпичам. "Чего тебе там?" - спрашивала она. Он лишь пожимал плечами. Кирпичи хрустели и трескались под тяжестью тележки, и со временем в настиле образовалась колея, углублявшаяся с каждым месяцем. Илья привычно въезжал в колею и, несильно отталкиваясь толкушками, кружил по загону с закрытыми глазами. Похрустывал кирпич, повизгивал левый передний подшипник.

Здесь-то, в загончике, и нашел его доктор Шеберстов. Илья открыл, молча отъехал, давая дорогу.

– Ну, здорово.
– Доктор присел под навесом, поставил бутылку на чурбак.
– Во что наливать?

– Там.

Молча выпили. Закурили.

Анна принесла хлеб, колбасу, огурцы. Пригубила за компанию и тотчас ушла.

– Хорошая баба, - сказал Шеберстов.

– Баба. И куда ж их увезли?

– Не знаю. Никто не знает - куда и почему: сон... Но тебе-то живется? Существуешь?

– Существуют существительные, - ответил Илья.
– А меня жизнь перевела в прилагательные.

В бывшем Солдатском доме устроили детдом. И спустя год доктор узнал, что Духонины удочерили эту самую Наденьку, взяли девочку из детдома.

Илья устроился сторожем на гидропульперный участок бумажной фабрики, который в обиходе назывался Свалкой. Сюда каждый день пригоняли составы с макулатурой, которую перемалывали в кашу и по трубам подавали на картоноделательную машину. Узкий вытянутый асфальтовый треугольник с кирпичным сараем в центре (там находились мельницы - глубокие бетонные колодцы, в глубине которых стальные лопасти с ревом перемалывали макулатуру). Горы книг, журналов, газет и прочего бумажного хлама. Илья разъезжал по площадке, гонял любителей пополнить свои библиотеки за счет фабрики. Впрочем, особенно он не усердствовал, да и ему ли было угнаться за здоровыми людьми. Однако так уж получалось: стоило ему по-настоящему разозлиться и наорать на воришек, как люди - из уважения к инвалиду, что ли, - поспешно покидали Свалку.

Он ни с кем не сходился. Никаких друзей-товарищей. Никого не звал в гости, а когда его звали, даже не отказывался, просто - не отзывался. Он да Анна. А потом появилась эта Наденька.

– Мог бы и свою завести, - сказал доктор Шеберстов, когда они в который раз выпивали в загончике под навесом.
– Мужик-то ты еще... Но извини, тебе решать, это я так, к слову.

Илья кивнул.

– Это здесь было, где сейчас стадион, - сказал он.
– Два отделения пехоты и три танка. Тридцатьчетверки.