— Погоди…

Так я сидел, ничего не делал, только думал о вечности и смотрел, как все валится, рушится на глазах, а они — те, кто водяное топливо мое в шкафчик упрятал, — и в ус не дули. Так прошло около десяти лет, дальше что было с нашим бедным Отечеством, вы знаете… и в один прекрасный день пришло время, добыл я пистолет, улучил момент, встал с кресла, и пришлось секретарю, который знал шифр, отпереть передо мной сейф и патент тот мне отдать. Больше про водяное топливо никто не знал, и я был волен делать с ним все, что захочу.

Но я уже ничего больше не хотел, потому что попробуйте-ка просидеть в таком положении десять лет и остаться живым. Да, да, дети мои, я умер. Выяснилось, что я тоже слишком легкомысленно относился к своей жизни. Слишком легко ею пожертвовал. Ведь можно пожертвовать жизнь сразу, а можно вот так, как я, ее просидеть без толку. И зло меня взяло на себя тогда; и патент было девать уже некуда, ибо вы помните, как в ту пору сбесились все правительства… ну кому было отдавать такую вещь как водяное топливо? Вбросить эдакое изобретение в тогдашний котел — да он бы и не переварил. Некому, решительно некому! И не стал я отдавать его никому, решил еще немного подержать, как у вас, Штейнман, говорят. Подержать решил. Вот и держал, пока рука не устала…

— Но вы же отлично понимаете, — сказал Штейнман, переводя дух и снова начиная думать, — что повторится та же самая ситуация. Как тогда, в России. Ваше изобретение слишком сильное, мир его попросту не выдержит. Мир прогнется под ним. Нет, не прогнется: этого не допустит система… Вы просто не знаете, что это такое — система.

— Отлично знаю, — усмехнулся старик криво. — Сам на верхушке такой системы сидел. Не дадут, конечно. И за забором, что самое обидное, тоже никто не сможет оценить. Я там был. Там есть вменяемые люди — бесстрашные, сильные, — но они не умеют мыслить широко. Попробуй-ка, если каждая минута как последняя. Ничего не вырастет в таких условиях, как ни колотись.

— Ужасно глупое положение, — сказала Франческа. — Вещь, нужная всем, не нужна никому.

— И вот тут мы возвращаемся к вопросу господина Штейнмана, — заметил старик. — Как вы изволили спрашивать? Кто выиграл? Кто кого имел?

Пусть мир — это весы с двумя чашками. Если на одну чашку бухнуть мое изобретение, другая взлетит, и равновесия не будет никогда… Пока кругом только сделки и борьба, конечно, никто этого не допустит. Нет, сделки — это отлично. Но кое-что сделками не решишь. Кроме борьбы, есть и соединение. Когда уже не смотрят, что там показывают весы? в чью сторону? кто кого отымел, уделал, победил? — когда и где это станет неважно, тогда и там мое изобретение будет иметь смысл. Только тогда. Только там.

И старик опять застыл неподвижно. Видно было, что он привык к этой позе: прямой, как король на троне, с сигаретой в коричневых пальцах, лицо сосредоточенное, глаза полуприкрыты.

Леви Штейнман хотел было что-то сказать, но тут дунул в окно дымный ветер и раздался первый удар грома. Начиналась буря.

В это время в городе еще вовсю светило солнце, уже, правда, совсем большое и неприлично красное. Певица Марица отпела свое, ее отвели за нежные ручки в самолет, и она полетела гастролировать дальше, на прощание пообещав спеть на этой же площади ровно через полгода. Пробки немного рассосались.

В это самое время Маккавити и Лефевр сидели, строгие и выпученные, и, едва удерживая смех, сердито смотрели поверх стола. С той стороны ерзали банкир Бакановиц и нефтяник Серпинский. Свиты их толпились за дверями, переругиваясь, а сами они были ужасно смущены.

— Я, — сказал Бакановиц, поднимая на Маккавити свои ясные от страха глаза, — понимаю только одно: нам надо немедленно договориться. Эмоции не должны мешать принятию правильных решений…

— Умный очень! — промолвил Маккавити. — Вот терпеть не могу всяких пафосных типов! — он развернулся, здоровенный, рыжий и драчливый, и ткнул своим толстым пальцем прямо банкиру между глаз. — Всегда вас имел, имею, и буду иметь!..

— Самое интересное, — сказал Лефевр, посмеиваясь, — что никакого русского, по правде говоря, вообще нет. Как и водяного топлива, естественно. Как вы в это поверить-то смогли, я не понимаю.

— Вы школу кончали? — поддел Маккавити. — Физику там учили?

Сам он, впрочем, никакую школу не «кончал», а работал с детства на кукурузных плантациях и бродяжничал.

— Я лично в школе учился, — праведно заметил Элия Бакановиц. — А вот как он — не знаю!

— Выдохните, господин Серпинский, — посоветовал Маккавити. — Я давно за вами наблюдаю. Вы вдохнули, а выдыхать не желаете. Эдак и разорвать может, знаете ли. Или еще можно пернуть.

— Я тоже учился, — оправдался Серпинский, от сдерживаемого гнева густо багровея и становясь еще страшнее. — А Бакановиц в пятом классе имел по математике — знаете, что?..

— Ага-а! — заверещал торговец. — А кто в три года отгрыз у игрушечной собачки неприличное?..

— А кто воровал конфеты у бабушки из буфета?

— Ну, знаешь, уж кто бы говорил про бабушку!..

Они сидели перед Лефевром и Маккавити и клепали друг на друга, и клеветали, как два пацана в школе, как две бабы на базаре. Маккавити знал, почему: они хотели снизить суммы штрафа себе и увеличить — другому. Это была увлекательная и интересная игра, но Маккавити поглядывал на часы: через полчаса они договорились с другими сотрудниками отмечать день рождения Лефевра.