Накатила невозможная безнадега.

Ему было всего четыре года! Что он понимал тогда? Что помнил?!

Красные, перекошенные от злости лица городовых, охаживающих дубинками широкие отцовские плечи. Втроем на одного! Заломали, как раненного медведя!

"Козлы вонючие! – зло хрипел отец, с кровавой слюной выплёвывая выбитый зуб. А как приметил сына, так и вовсе заревел дурниной: – Чего прибёг, малой?! Давай назад, к мамке! Поведай все, что видал! Пущай в кутузку немедля бежит!"

Егорка тогда со страху чуть не обделался!

Зря, конечно, за отцом увязался, но уж больно хотелось взять его за руку, пройти гордо по широкой мостовой! А как на улицу выскочил, так на Пушка и налетел! Пока шерсть изо рта вытаскивал, да слюни собачьи со щек обтирал, глянул, а отец уже за угол поворачивает. Догнал он тогда батю, но слишком поздно…

Как корил он себя, будучи взрослым! Как рвал на части душу! Он же мог задержать отца, не пустить в тот огроменный дом со скользким полом!

"Ты не верь, сынок! Не убийца я!" – шептал батя, косясь подбитым глазом на сжавшегося в комок мальчонку.

Что мог чувствовать Егор, слыша мамкины стенания по ночам, да стук неистовых поклонов перед божницей?! Вспоминая ее дрожащие обмороженные в ледяной воде руки, бережно обтирающие изуродованные кандалами ноги отца с кровоточащими ранами?! Безграничную жалость и безграничную ярость!

Похоронив отца, мать больше не видела смысла в жизни. Сына она не замечала, и Егор как никогда остро переживал свою вину. Она умерла ночью, на сыром земляном полу, перед иконой пресвятой Богородицы.

Его детство окончилось в девять лет. Он задержался в суровом краю еще на десять. Сначала – детский дом, затем ремесленное училище. Осваивал кузнечное дело в охотку, с интересом. Подмастерьем в кузнице лошадей подковывал. Оградки резные, да перила затейливые ковал добрым людям от души, за просто так – тяжелой работой гнев усмирял. Немногословен был, да угрюм по-мужицки. Никто сердечным теплом его не зацепил, ни с кем он не сдружился. Когда терпение вышло, да замаячила впереди ясная цель, Егор первый делом в комендатуру сунулся, недаром три дня возился с оконными решетками – вызнал, где что лежит, да как охраняется! Дела усопших ссыльных давно в подвал снесли за ненадобностью, да в коробки побросали. Вынести – плёвое дело, да и часовой при деле – с девкой в кустах звезды считает.

"Личное дело каторжанина Игната Кравцова, осужденного за смертоубийство…" – навернулись слезы. Дальше читать не смог, подхватил под мышку и – опаньки! – фраерок пришпиленный нарисовался, соглядатай на подстраховке за вольнонаемными, за пять червонцев мать родную продаст!

"У-у-у, гнида! Ишь вырядился в вошь смердящую, думал, не признаю! – смачный плевок на грязный пол. – Ксива – не похоже, что деланная. Видать, из переселенцев, глубоко пустил корни немецкие в землю сибирскую! Ну, так пущай в ней и остаётся!"

Егор подтащил безвольное тело филёра к приоткрытым воротам. Не мешкая ни минуты, вытолкнул его из вагона. Вернул засов на прежнее место. Обтер потный лоб рукавом фуфайки. Подобрал картуз, нахлобучил на русую голову.

– Был ты Егорка, сын Игнатов, теперь – Ку-рт Кра-ниц, – произнес по слогам, призадумался – что-то свербело в мозгу…

– Ох, леший меня дери! – хлопнул себя по коленке. – Ботинки-то позабыл с него снять!

Глава 9. Алимпия в отчем доме

Почему ж так холодно? Ах, да конечно! Истопник, получив жалованье, третий день не кажет носу. Запил, по всей видимости. Надо нового искать, непьющего, а где ж его возьмешь? Непьющие работники сейчас либо хворые, либо мертвые.

Дом большой с голландской печью. Отец не захотел русскую ставить, за модой погнался, а с голландкой хлопот-то больше вышло. Два этажа греет, а до третьего тепло не дотягивает, да и топить надобно не меньше двух раз в день.

Вылезать из-под теплого одеяла не хотелось (и когда только успела под него забраться?!) Правильно, что они давеча съехали в апартаменты к дядюшке Марку. Пусть там и не такие хоромы барские, как в отчем доме, зато тепло, светло и уютно. Да и Андрею на работу удобней добираться. Муж у нее инженер-строитель, университет важный закончил с отличием, и на работу его взяли не абы куда, а в архитектурное бюро при городской Думе.

"Умный, красивый, заботливый!" – Алимпия невольно улыбнулась, потягиваясь на широкой кровати. И как-то быстро у них все завертелось…

***

Встретились они в лавке "Целебные травы".

Красивый брюнет периодически страдал мигреневыми болями. От аптечных таблеток проку уже не было, решил подлечиться народной медициной. Заскочил в лавку, потому как рядом с домом, а дядя, как нарочно, в этот час своей зазнобе ромашковый отвар понес, а Алимпию оставил за старшую. Как встретились они глазами, так и застыли на месте, словно столбы верстовые вдоль дороги, даже словом не перекинулись, покуда дядька не вернулся – так он враз смекнул, что за хвороба такая на них напала. Доброго молодца отваром перечной мяты с душицей напоил, а племяннице велел в залу идти, на глазах не маячить.

Когда Андрей ушел – Алимпия не видела, видно дядька его через черный ход вывел. Но с этого времени на порожке лавки она, что ни день, находила свежий букет полевых цветов. А через неделю ухажер и сам объявился с лукошком земляники и кульком воздушного зефира. Пригласил после работы в кино, но в кино они не пошли, а просто гуляли, взявшись за руки, по городу, пока не догулялись…

Расписали их быстро – Марк Натанович без особого труда договорился с чиновником, с благодарностью попивающим женьшеневую настойку на меду. Через семь месяцев родился Андрейка-младший. Такой же красавец, как и его отец!