– А ведь я могу вас закрыть. – улыбаюсь и смотрю на ее шею, немого увядшую под гнетом возраста. – Включу вас в показатель «ДИ». Большинство ваших клиентов требует легкого уровня ухода. Половина из них нелегально работает. Какого черта мы тратим деньги на ваш филиал?

Айна напрягается. Смотрит на меня с вызовом, как кобра.

– Я с вами не согласна. Все они нуждаются в реабилитации. С нами сотрудничают многие благотворительные организации. Просвещением занимаемся. Свидетели Иеговы и Адвентисты седьмого дня помогают. Проводят лекции.

– И поэтому у вас в изоляторе висит «Тайная вечеря»? – спрашиваю я. – Кого вы там изолируете вообще?

– Тех, кто злостно нарушает внутренний порядок.

– А те, кто ходит ночью по палатам и спит с кем попало, это злостные нарушители?

Айна кивает.

– И эти тоже.

– Тогда там и некоторым воспитателям стоит побывать, – замечаю я, – чтобы было время подумать о заповедях перед заседанием суда. Несколько ваших работников уже присели, но вряд ли задумываются там о вечном.

Айна становится еще мрачнее и говорит таинственным голосом:

– Длань Господня вездесущая, безграничны силы ее… – она тяжело крестится несколько раз и смотрит на меня разгоревшимся взором. – Господь покарает всех этих прелюбодеев.

Теперь я понимаю, почему директор центра больше не хотел общаться с Айной. Отвечаю:

– Аминь.

Дальнейший диалог не складывается. Айна продолжает убеждать меня в необходимости их существования. Намекает на церковь и партийные связи. Я философствую по поводу реформы, где среди клиентов не будет места тунеядцам и алкоголикам, а среди персонала – насильникам и узурпаторам. Так мы и расстаемся с ней, в состоянии незавершенного конфликта. Я выхожу во двор. Закуриваю сигарету. На расстоянии пары сотен метров виднеется одинокая фигурка. Она медленно приближается, превращаясь в сгорбленную женщину неопределенного возраста и наружности. Мешкообразная одежда, спутанные волосы и испитое лицо почти полностью скрывают былую красоту. Она спрашивает сигарету, и я протягиваю ей пачку. Бледные пальцы с ломаными ногтями пробегают по желтому ряду фильтров. Она поднимает глаза. Я киваю. Женщина берет три сигареты и, сгорбив спину, бредет в другой конец двора. Оттуда ей навстречу идут еще две девушки. Я смотрю на ее спину, тонкую серую полоску, спрятанную за порванным в нескольких местах бесполым пальто, и читаю историю ее несчастья. Это вымысел, мои обычные фантазии. Но он настолько реалистичен, что хочется в него верить.

Когда ей было три года, из мест не столь отдаленных вернулся отец. Прошло полгода, и он стал бить ее мать. Иногда мозолистый кулак опускался и на ее маленькую головку. Так продолжалось до той ночи, когда мама дрожащими руками выхватила ее из кровати и вместе с одеялом запихнула на заднее сиденье старого «жигуленка». С начала мама пыталась вытолкать машину со двора, боясь как бы звук двигателя не разбудил отца. Тот лежал в спальне, как обычно, находясь в беспробудном делирии. Ноги мамы скользили по грязи, размытой дождем, она падала, но каким-то чудом смогла вытолкать машину за ворота. Потом запрыгнула за руль, включила зажигание, и они помчались, подскакивая на ухабах кривой лесной дороги. Потом был другой папа. Он тоже пил, но никого не бил. Он был добрый. Когда девочке исполнилась двенадцать лет, он стал регулярно насиловать ее. Мама уходила в ночные смены на птицефабрику, а девочка не всегда успевала убежать из дома перед приходом отчима. Мама очень уставала на работе и никак не хотела верить в рассказы дочки. Ведь новый папа был такой добрый, пусть даже и всегда пьяный. В итоге она сбежала из дома. Жила у знакомых по квартирам и общежитиям, где придется. Иногда ее использовали, иногда били. Мир упорно продолжал разочаровывать. Вместе со стрессом и разочарованием обычно приходят Ф-диагнозы 4 . Она и сама не успела заметить, как биполярное расстройство стало определять динамику ее жизни. В маниакальные фазы она безудержно пила, хулиганила, кричала на деревья, ее главных ночных собеседников, разбивала о них невидимые стекла. А потом надолго наступало опустошение и депрессия. Она лежала пластом там, где можно было долго находиться незамеченной. Такой она попала в поле зрения полиции, а потом социальной службы.

Я выкинул окурок, обжегший пальцы, и закурил еще одну сигарету. Потряс головой. Никогда не понимал, что это – игра фантазии или графоманский бред. «Скорее не то и не другое, – подумал я, наблюдая, как из здания администрации ко мне спешно приближается начальница с каким-то угловатым свертком. – Бывает, накатывает отрывочная информация из клиентских дел, а внутренний писатель сразу же превращает факты в эмоциональные эпистолы. Как там было у Лакана, эмоции наиболее истинный инструмент оценки реальности. Факты всегда врут, и статистика тому явное подтверждение».

Айна протягивает мне сверток. Говорит, что это подсвечники, которые сделали клиенты своими руками, прямо у них в столярной мастерской. Еще раз напоминает, что программа реабилитации у них работает. Кому, на хрен, нужны эти подсвечники! Я забираю сверток и благодарно киваю. Быстро иду к машине, сажусь и захлопываю дверь. Не хочется с ней разговаривать. Из машины трезвоню девчонкам и поторапливаю их. Обратно мы едем без разговоров. Все о чем-то думают. После посещения «наших домиков» всегда так. Словно побывал в каком-то промежуточном мире, вакууме, оторванном от радостей большой жизни. Острова забытых душ. Только эти острова внутри нас. Те, кто живет в филиалах, потеряли связь с материком. Да и нужна ли она им? На материке людно, и большинство из нас не страдает состраданием. Не потому, что мы плохие. Просто на сострадание не остается времени и сил.

Тишину прерывает телефонный звонок. Звонит коллега из департамента по контролю качества социальных услуг. Говорит, что у нас случился «пиздец» в Добеле. Прямо так и говорит. Она интеллигентная девушка и никогда не ругается. Поэтому я понимаю, что случилось что-то серьезное. Да. Случилось. Мужчина, цыган, опущенный во всех смыслах героинщик, которому судом было запрещено приближаться к семье ближе, чем на двести метров, преспокойно с этой семьей жил. Вместе с супругой они плотно висели на героине, а неделю назад они так употребили, что почти сразу умерли от передозировки, одновременно. С мертвыми родителями остались два маленьких ребенка: девочка четырех лет и полуторагодовалый малыш. Они три дня плакали и кричали от ужаса, голода и безысходности. Трое суток подряд за стенкой раздавались крики о помощи маленькой девочки, пока кто-то не удосужился позвонить в полицию. Только когда полиция приехала, уже никто не кричал. Девочка лежала в голодной коме на полу. Ее потом каким-то чудом откачали в реанимации. А малыш умер. Его маленькое бездыханное тело нашли под кроватью родителей. Он не смог забраться на кровать, хотя из-за всех своих сил хотел разбудить маму и папу. Маленькая душа не смогла принять такого взрослого предательства.

Сразу же начались разборки. Они должны были случится. Хоть и горю не поможешь. Почему социальная служба не навещала регулярно семью, которая находилась в повышенной зоне риска? Как мог осужденный за насилие в семье продолжать проживать с семьей? Куда смотрела полиция? Куда смотрел сиротский суд? Эти и многие другие вопросы от вездесущих масс-медиа обрушились потом на наши головы. Но никто не задавал главного вопроса. Почему никто из соседей, проживающих в отлично прослушиваемой литовке, где лай собаки слышен через пролет, почти полнедели слушал детские крики и не позвонил в полицию? Никто из журналистов почему-то не хотел поднимать непопулярный вопрос общественного равнодушия. Намного удобней было стаей шакалов накинуться на нашу недоразвитую социальную службу.