Если бы она могла говорить, то обязательно рассказала бы, каково это — прикасаться к другому живому существу. Когда ты всю жизнь были лишена ласки.

Но, наверное, он знал это сам. Не зря же всё гладил её и целовал — куда попадёт — даже после того, как вошёл, и боль принесла ощущение того, что Фобия существует на самом деле. Она есть. Она настоящая. И мир разлетелся на миллиарды разноцветных осколков. И даже потом, когда первая дрожь пронзила их почти одновременно, всё никак не мог выпустить её из своих рук, словно негаданно завладел величайшим сокровищем. И была в этом какая-то отчаянность, безнадёжность, и ужас сменялся страстью, и она никогда не думала, что её тело способно ощущать столько всего сразу.

И не только оно. Что-то непонятное, но очень щемящее.

И Фобия всё целовала его туда, где пряталось его искалеченное сердце. Словно через кожу пыталась вдохнуть в него жизнь. А он рычал и поднимал её голову, ища и находя губы. И сцепившись намертво зрачками они снова соединились, не отпуская друг друга взглядами.

После ужасного дня. После ужасной жизни. И даже немножечко смерти.

Как купание в ледяной воде. Попытка выжить.

Почему именно он? Почему именно она?

Ответы они поищут потом. Если переживут эту ночь.

— И что дальше?

— В смысле? — Крест лениво пошевелился, голос звучал сонно. — Собираюсь ли я делать тебе предложение и прочий бред?

— Дурак… В смысле — что мы будем делать дальше с Наместником?

Он приподнялся на локте, вглядываясь в её лицо.

— Мы? — спросил насмешливо. — Ты, Грин, здесь совершенно не при чём.

Она смотрела в его близкое, усталое лицо и понимала, что эта случайная ночь, крохотная остановка на его длинном пути, совершенно никак не могла повлиять на дальнейшие дела и планы.

— Я останусь в лагере до тех пор, пока Наместник не призовёт меня, — Крест упал головой на подушку, зевнул. — Потом, думаю, дежурным по лагерю останется Оллмотт, он справится.

— А я?

— А тебе пора идти к себе, если не хочешь опоздать на утреннюю пробежку.

Чуть не плача, она встала, торопливо натянула юбку, поискала футболку. В дверях он её окликнул:

— Грин… Постарайся сделать так, чтобы тебя никто не увидел.

Она всё-таки заплакала. Но уже на улице.

Несмея лениво приоткрыла один глаз, услышав вошедшую соседку:

— Цепь тебя убьет.

— Ручек — нет, ножек — нет, — огрызнулась Фобия, доставая полотенце из рюкзака. — Силой своей ненависти убивать будет?

На улице светало. Если она сейчас уснёт — то совершенно точно не проснётся вовремя.

Холодный душ. Почему вода всегда холодная? Почему вокруг всегда так холодно?

На пробежку она всё-таки опоздала. Но не потому, что проспала, а из-за Антонио. Он перехватил её у сарая с коровой Киской (утреннюю дойку никто не отменял).

— Давай помогу ведро донести до кухни, — сказал хмуро.

Фобия поставила его на землю и отошла. Ровно на метр. Антонио вздохнул и взялся за ручку.

— Я хотел сказать, что тот поцелуй… Он очень важен для меня.

— Мы чуть весь лагерь не разнесли.

— Бывает… Фобия, может нам постепенно привыкать друг к другу? По миллиметру в день? Это ничего, что долго и сложно. Я могу.

— А я?

Он посмотрел недоумённо. Вроде сама с поцелуями бросалась.

В молчании дошли до кока Боцмана, отдали ему молоко. Отправились на плац.

— Антонио, Нэна тебя любит.

— Да знаю я… Ты думаешь, я боюсь? Просто… Меня тянет к тебе, Фоб.

Всех нас куда-то тянет. Как правило, не туда.

Она остановилась. Подумала о том, что расклад — как во всех сентиментальных романах, жадно прочитанных от скуки. Плохой мужчина — хороший мальчик. Первому не нужна, второй не нужен ей. Банально до смеха.

Видимо, давно сдерживаемая истерика, наконец, подоспела.

Фобия засмеялась и не могла остановиться. Даже ухватилась рукой за стену чьего-то домика, так весело ей было.

— Прости, — с трудом сказала она обиженному Антонио. — Давай попробуем для начала уцелеть в этом лагере.

— Да, — он скривился. — Это точно. Что вот вчера случилось?

— Может, Крест объяснит?

— Он объяснит… и ещё раз объяснит, сам не рад останешься.

— Ну или Оллмотт.

— Представляю. «Было. Прошло. Хорошо».

Теперь и Антонио посмеивался.

К плацу пришли, улыбаясь.

Напрасно.

Крест вообще не любил опоздавших. А улыбающихся опоздавших — тем более.