– Стой!

И снова:

– Стоять! На землю, лечь!

Кто-то резко нажал педаль тормоза, визгнули подошвы, сработали амортизаторы в щелкнувших бурситом коленках, – и он остановился, не успев дать себе команду.

Лязгнул затвор.

Он медленно обернулся после паузы. В нескольких шагах сзади него уже лежали на тротуаре два мальчишки с двухлитровой пивной бутылкой у одного из них, руки вытянуты были вперед и в стороны, над ними в берцах и форме хаки (на охоту), неуклюжей, скомканной на спине в пояснице, с автоматами наизготове, направленными в спины. Рейнджеры. Один патрульный ударом отбросил в сторону ногу лежавшего с бутылкой. Из открытого горлышка текла жидкость, вспыхивая пузырьками и распространяя свежий запах. Звони, – сказал один второму, – пусть пришлют подмогу.

Внутри стало мерзко и унизительно-тоскливо. Он прошел еще метров двести к автостанции, но бездна обезлюдевшей местности обескуражила. Даже фонарные столбы маячили в мрачной пустоте, магазинчики и торговые ларьки погрузились туда же. Платформы под навесами, раньше здесь в это время еще стояли очереди отъезжающих после работы и учебы, плотно друг к другу стояли автобусы, частники и таксисты ожидали удачи рядом. Сама дорога спускалась глубже и глубже погружалась в нечеловеческое продолжение неизвестности. Было мертво вокруг, было мертво внутри. Он развернулся тогда и снова пошел вверх, прямо глядя перед собой в выбранную точку за перекрестком, где с улицы Артема подсвечивались огни Свято-Преображенского собора. Даже стрелки на часах расплывчато показывали двадцать пять восьмого. Фигуры все еще стояли над лежащими телами, стволы автоматов слегка подрагивали в их руках.

– Огонька не будет? – он сам не понял, как это вырвалось у него, зачем, без мысли, без смысла того, что он произнес. Абсурд царил в каждом его звуке, но внутри все как-то забродило, задвигалось, то ли от протеста, то ли от наслаждения; сердце ударило в виски.

– А у них? – добавил он кивком перед дулами. – Вижу, у них тоже нет. Ладно, я все равно без сигарет.

Он тут же на ходу развернулся и прицелился на освещенный купол. Сзади было тихо, мальчишки почти не дышали и не двигались. Никто не подал голос, и он пошел дальше вверх. Ноги спешили перейти на галоп, приходилось усилием держать их в среднем темпе, вроде неторопливом. Пока он поднимался мимо собора, царапаясь взглядом за стены, он мысленно ругал себя разными словами и задавался вопросом, отчего, откуда в нем эта черта, которую иногда он сам в себе ненавидел, зная в то же время, что никогда от нее не избавится и не искоренит. Почему он переставал себя контролировать в ту самую минуту, когда это было нужнее всего, когда и сам не предполагал, что это может произойти. Пока он медленно удалялся от того места, голова становилась все яснее, и он уже снова оказался внутри себя. Он все еще ждал холодного набата затвора за спиной. По хребту сползала крупная капля. Он вспомнил, глядя спасительно сквозь деревья, как возникла рядом с кинотеатром «Красная шапочка» временная часовня в преддверии монументального строительства напротив общежития политехнического института, под которым целыми днями дежурили, словно девицы на Тверской, студенты-арабы, предлагавшие change по выгодному курсу, и обменять можно было практически любую сумму, поскольку, когда денег не хватало у одного, он брал у соседей или заходил внутрь и бежал вверх по ступенькам, скорее всего на второй этаж, потому что возвращался очень быстро, даже не запыхавшись. Мобильных телефонов еще не было и все контакты осуществлялись непосредственно с глазу на глаз. Он вспомнил, как еще до появления часовни, по вечерам ныряли в темноту вокруг кинотеатра парочки, не дожидаясь, пока разбредутся последние зрители с вечернего сеанса, но тогда он только рисовал в своем воображении картины свиданий в виде пульсирующих волн юношеского организма. Разве я жду чего-либо от тебя? – подумалось ему так же отвлеченно, собирая в черное сознание все короткие воспоминания разного времени без разбора, но они и сами последовательно нанизывались на историю или группировались вокруг ситуативного образа, плывущего рыжей почему-то бородой и вперед животом в рясе и фелонью с вырезом на груди.

Рядом с домом, в котором они временно поселились, на пешеходной аллее стояло кафе-забегаловка, где можно было присесть за столик попить кофе и съесть бутерброд. Там же можно было заказать водку или коньяк, – все еще можно было – наверное, кто-то курировал эту точку, – подумал. Зашел в стеклянную дверь, в небольшом зале стояло штук пять-шесть столиков, но и они были пустые, даже без остатков посуды. Что-то играло из приемника в небольшие колонки, скорее всего для бармена, чтобы не так было скучно. Заказал сотку и выпил почти одним глотком, закусил долькой лимона. За окном по-прежнему стояла сырая бездна, несмотря на некоторое броуновское движение людей и транспорта. Еще сто граммов водки почему-то не показались избыточными, растворились в аморфной субстанции тела, поглощенные вязким веществом. Из-за угла показалась фура, медленно стала вписываться в поворот, потянулась вниз, в сторону Донбасс-Арены, за ней вторая, третья. И тут зазвонил телефон. Ты где? – то ли встревоженный, то ли раздраженный голос ударил в черепную коробку. Иду домой, – сказал он бодро, уже за дверью, чтобы не было слышно музыки. Через две минуты буду. Быстро отключил. Но подойдя к подъезду понял, что придется звать на помощь, чтобы открыли дверь изнутри. Ключ от входной двери был один на всех, делать дубликат казалось роскошью. Есть хочу. Что у нас на ужин? Ты выпил? Где? Откуда взял деньги? Оттуда, откуда они у вас, хотел сказать, и конечно оставил себе, чтобы не просить. Давай поедим. Вы уже ели? Макароны. Макароны, как некое сакральное блюдо, настолько, что без него не обходился ни завтрак, ни обед, ни ужин – и так семь дней в неделю, за редким исключением, когда на столе оказывался рис или пшено, или гречка, которая комкалась крошками в горле похлеще макарон, а картошка только в первых блюдах, – макароны обрели второе рождение вкуса. Ты знаешь, что скоро комендантский час? Мимо прошла дочь, вытирая после ванны волосы полотенцем. Ты видел, сколько времени? Видел-не-видел. Где-то в темноте еще скрывался зять, которого тоже не видел. Скорее всего, уже в ванной. Гуманитарка пошла, – сказал. – Видели? И по новостям сказали, – вступила в разговор дочь. Значит, опять будет шумно, – прозвучал голос зятя и фигура мощной тенью заслонила проем. Шумно – это как? – хотелось спросить. Артобстрелы – это «шумно»? Но начнет нервничать дочь, потому что они сцепятся с зятем в полемике из-за слов, внезапно ставших значимыми в их жизни, а этого не хотелось, не хотелось тратить энергию на доказательство определений элементарных этических понятий, которые, как оказалось, можно выкручивать, словно бабушкиными руками белье из далекого детства. Выключаем свет. Зачем, мы ведь в центре города, здесь всегда было тихо. А вот Таня говорит, что не всегда. Да, не всегда, и здесь тоже стекла дрожали. Еще как дрожали, добавил зять, ныряя снова в невидимость. Стекла действительно были обклеены накрест строительным скотчем, причем во всех, практически, домах, и только на некоторых окнах ничего не было, так что сразу можно было определить, откуда жильцы съехали давно и больше не возвращались, но и стекла в окнах там часто были разбиты и кусками выпали. Что ж, ей виднее, она раньше переехала с зятем, оставив им возможность позаботиться о квартире, сложить в одно место все вещи, чтобы случайным снарядом в окно или пулеметной очередью не повредило, а заодно усилить двери металлическим листом, оставить открытыми форточки на случай взрывной волны, потому что в то время всё происходило рядом, потому что аэродром был еще темой номер один во всех новостях, и в радиусе трех-пяти километров было так же активно, как и возле него самого. Тогда давайте все уедем, – еще раз попытался и тут же пожалел. Все равно домой не попасть и жить там невозможно. Дочь молча отвернулась к зеркалу и принялась демонстративно расчесывать волосы, по-мужски играя желваками широких скул (восточный штрих придавал неклассическую особенную привлекательность). Но что делать в темноте? Жена выступила миротворцем. Телевизор смотри. Ваши сериалы или новости? Те самые, от которых он бежал последние два-три года. Сплошные новости круглые сутки. От них броуновское движение усиливалось и хотелось выпить. Выпить не давали, да он и сам знал, что не за что, а новости с утра до вечера – здоровья не хватит пить. Я туда все равно не поеду – вы же знаете, – резко вставила дочь, скорее реагируя на реплику о сериалах, но правильно ее поняв. Стукнула расческой о что-то, вероятно, о трюмо. Она была его дочь и понимала, что он вкладывал в детское самодурство. Хотя и ехать было некуда. Из подъезда, кто мог, разъехались по родственникам – кто по Украине, кто в Россию. Тогда смотрите что хотите, а я буду спать. Так и сказал, подтверждая свое отношение, свою полярность. На полу, на матрасе было тепло и приятно-жестко. Даже в армии растянутая донельзя сетка кроватей провисала и не позволяла нормально спать, пока он не подложил под нее кусок толстой фанеры из пропагандистского щита, но во время очередной проверки старшина обнаружил «не по уставу» и пришлось его демонтировать. Другим же такие «батуты» нравились и воспринимались как прилагательное к «дедовскому» статусу.

– Витя!

Он оглянулся.

– Это ты!?

Он осторожно улыбнулся.

– Леня! – утомленность исчезла в его взгляде. Ум всклокочился, сделал стойку. К нему с платформы подходил в куртке с меховым воротником, держа в руке такой же стаканчик с кофе, но только более полный. Почти полный, развевающий широкие пары. Непокрытая полубритая макушка, с глубокими залысинами, глубокие складки на переносице, словно шрам, раскроивший пополам. Ничего, кроме кофе. Полный образ фигуры заслонил детали.

Сейчас спросит как дела. Дела, работа, семья… Унеслось прочь, во время, которое измеримо прошлым…

– Ты очередь занимал? – Леня перебросил в другую руку стаканчик, не пытаясь отхлебнуть, выдерживая паузу, пока остынет. Щеки его нависли над короткой шеей, но не слишком, чтобы обрюзгнуть.

– Ты куда?

– Туда, – он подбросил подбородком.

– Еще не на пенсии?

– Нет. Рановато. А ты – уже?

– Первый раз. Там скопилось уже за полгода. За депозитом?

– Если получится.

– Что ж так затянул-то? Билет хотя бы взял?

Он промолчал, неопределенно покачивая головой в разные стороны.

– И не знаю, возьму ли. Вот думаю, может, потом как-нибудь.

– И потом то же самое будет. Каждый день так ездят.

Леня разговаривал хмуро, без улыбки, пристально заглядывая Виктору под вязаную шапочку, которую тот натянул низко на лоб. Впрочем, уже давно Виктору не встречались веселые, улыбчивые по-голливудски люди, и насупленность Леонида казалась естественной. Сам-то, наверное, еще хуже, кстати, в зеркало гляделся только во время бритья, но ни разу не обращал внимания на мимику, на отражение внутреннего состояния, сосредоточиваясь на процессе. Кто знает, что можно прочесть на нем и, если судить за выражение лица, то многим не стоит выходить на улицу. А ведь по выражению лица в том числе и делают выборку на улицах, на пунктах, там, где создается дополнительное искусственное напряжение и приходится сепарировать большую массу людей.

Он пошел за сутулой спиной к одной из касс возле платформ, где стояли автобусы, а тех, которые отъезжали на разворот, тут же замещали другие, с трафаретами на лобовых стеклах. Леня прошел мимо змейки и постучал в закрытое окно, не обращая внимания на очередь, но та как-то инертно отреагировала, дружно отвернувшись, чтобы скрыть самоунижение и одновременно стыд, а может быть зная, что этот человек уже был здесь и все его видели, имеет право на такое вторжение или просто отошел за кофе и успел, а и правда, Леонид кивнул кому-то из передних в очереди, демонстрируя собственное наличие, наклонился в кассу и зашептал короткими фразами. Виктор уныло стоял в стороне, словно стыдясь своей причастности к происходящей дерзости, все же уставившись взглядом в табличку с номером над окошком.