– Я уже ела, – сказала она.

Он хотел не поверить, возразить, отказаться, но уже откусывал, жевал, проглатывал, запивая еще теплым чаем.

Внезапно она изменилась в лице, стала неузнаваема, совсем не та, которую он хотел видеть.

– Что случилось?

Дочь вынырнула из-за его спины, с ходу уткнулась ей в плечо, почти зарыдала, не обращая внимания на Виктора.

– Мама, они его прямо из больницы увезли.

– Подожди. Познакомься. Это Виктор… дядя Витя. Это Вика.

Она была похожа на мать, разве что веснушек было поменьше, да щечки едва очерчивали овал лица. И не было такого голоса – он звучал чисто, без надрыва и трагизма при всей кажущейся драматичной интонации, звучал энергично и однозначно. Даже сквозь теплые одежды очерчивалось юное змеиное и неловкое тело, не попадающее в такт стеснительной азе фриё йя, которая и не замечала мороза вовсе, сосредоточенная на очень важном для нее в данный момент.

– Ну, теперь рассказывай.

– Приехали в больницу к Шурику и увезли в Шевченковский райотдел. Сказали – судить будут. Но за что? Он ведь ничего не сделал, ничего! Даже не сопротивлялся.

– Это ее парень, – сказала Лена. – Встречаются четыре месяца. Той самой ночью они гуляли с друзьями по Крещатику. Пришли сюда. А потом на них напали и стали избивать.

– Шурику руку перебили и трещина в черепе. Он сидеть не может – у него голова кружится и рвота. Сначала избили, а потом забрали. Судить собираются.

– Ну зачем вы туда пошли? – Лена возмутилась, но как-то вяло, демонстративно, сочувствуя и жалея, что такое произошло с ее дочерью. Очевидно, не зная что сказать другое, используя примитивные материнские шаблоны.

– Опять двадцать пять! Сколько раз говорить – там все наши собирались. Ведь ничего уже не было, так просто, мы всегда там тусуемся.

– Дотусовались.

– Мама! Я не за этим пришла.

Он слушал, кивая обеим, внимая обеим и сочувствуя. Сейчас она скажет строго: я предупреждала, говорила лучше дома встречайтесь в кино сходите но не суйтесь в это дело ваше дело учиться вроде как в роду ни у тебя, ни у него никого из этих болтунов нет, а он что-то скажет в поддержку наставительно, сдвинув брови или промолчит, как посторонний.

– Позвонить сразу могла? Я беспокоилась, как-никак.

– Связь отключили. А потом не до того было.

– Тебе всегда не до того.

Но это уже так, вскользь, затихая. Скрытое недоумение скользило по его нутру, и непонимание того, как она оказалась в этом месте, даже если её дочь оказалась вовлечена невольно в трагический эпизод городской жизни, вдруг бросила нехитрое занятие и способ зарабатывания на жизнь, чтобы поить чаем и кормить бутербродами покинувших свои дома людей.

Они еще постояли, вспоминая, разговаривая, успокаивая друг друга, когда в стороне раздались тревожные звуки, крик, шум, и вокруг зашумело, интенсивно задвигалось, из палаток стали выскакивать люди, кто-то руководил ими, и они нахлобучивали на головы шапки, у некоторых появились мотоциклетные шлемы и даже велосипедные ребристые, а у одного молодого парня засверкала красной звездой настоящая, военной поры, каска.

– Прорыв! – раздалось, и ударил набат издалека, пробиваясь из параллельного прошлого, призывая к обороне. Сдвинулось, понеслось, он растерянно соображал сначала, что же делать в данной ситуации, бежать ли со всеми или это необязательно, и уместно ли будет то, что он сделает, причем, что бы ни сделал, даже явно противоположное тому, что не сделает, хоть так, хоть эдак, но случай избавил его от сиюминутного равновесия, зацепив плечом с последующим разворотом, из-за которого пришлось невольно податься вперед и сделать шаг, его почти понесло течением, которому он сначала не сопротивлялся, а потом своим напором стал добавлять энергии и силы. И вот они встали рядами и шеренгами, стенка на стенку, сплотившись перед организованной ратью черных обмундирований и шлемов со сверкающими на солнце прозрачными забралами. Впереди него, совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки смотрела на него полудетскими глазами черная бездна, без выразительности, без эмоций, выполняя отшлифованные многодневными тренировками комбинации, справляясь с поставленной задачей. Вытянулась длинным облаком до горизонта, вверх по улице, за ней и за всем вокруг, затолкала воздух, объемность пространства. Так длилось несколько мгновений, когда рядом такая же часть бездны поглотила молодого парня и шумно сомкнулась над ним внутри себя. Глухой вскрик мгновенно погас в черной пучине.

Не страшно, подумалось ему в один момент, совсем не страшно. Внутри стало горячо, душа рвалась наружу из утлой куртки, но пока еще не очень понятно было, зачем это всё, какую несет задачу и цель, кто чего хочет и чем руководствуется, кто руководит, в конце концов, можно ли так: рьяно и напористо-вызывающе бросаться на неприступную бездну, способную на всё и имеющую к тому все полномочия уже одним своим видом. Крик невнятный и бессмысленный резал воздух, врезался в черноту и гас в ней, бездонной и тупой. В какой-то момент стало занимательно, казалось, они затеяли игру в силовое давление – кто кого, и так тискались в коротком танце, шагая вперед-назад. Игра захватила, и спортивный азарт уже проводил мыслительную линию, за которую следовало оттеснить непобедимую армаду с детскими глазами за прозрачным забралом.

Вперед-назад. Вперед-назад. Туда-сюда. Не отступая. Не наступая. Нам надо потолкаться, для картинки, сказал, – но только без камней и палок, ну и без дубинок, конечно. Без фанатизма. Понятно? Давайте, выходите для массовки.

Массовка получалась эффектной.

Сбоку взметнулась вверх тень, справа тоже, и черная бездна, улыбаясь, начала отодвигаться, а крик смыкаться впереди него, разрезая далекий монотонный набат. Он с удивлением почувствовал, как чьи-то руки обхватили его предплечья с двух сторон, как непозволительно грубо и бесцеремонно его ступни оторвали от тверди, а рядом и спереди замолчало. Улыбнулся – очень громко завыли сирены-херувимы, призывая, но не было рядом мачты, за которой спрятаться. Он расслабился, погружаясь в бездействие.