Помолчали. Стало холодно вокруг. Провалилось крещение, крестник провалился в ничто. Стоял рядом человек с именем и усами, которых уже не было, и было почти смешно видеть его без усов, музыкально-пышных, с заворотом за верхнюю губу, и смотрел стеклянными глазами, как с картины плохого рисовальщика по контракту, не сумевшего передать выразительность и характер, не сумевшего передать эмоцию в мгновении.

– Так куда ты все-таки тогда исчез? – настала очередь Леонида.

Но он уже подготовился.

– Так вышло.

Двусмысленно, но правдоподобно, без шаблонных заготовок.

– Шер ше ля фе. Давно не виделся. С тех самых пор, как перестал ездить в командировки.

– Так вот зачем ты согласился. Тебе вырваться надо было. А я-то…

А ты хотел предложить работу у нового антрепренера, но не успел. Теперь будешь играть желваками.

– Но все равно, ты-то в накладе не остался? Своё выхватил? Мою долю опять же. Если там собирались платить…

Ведь не всем заплатили, Петровичу, например…

В лице Леонида что-то изменилось. Тень обиды опустилась ситцевой занавесью, одновременно злость дрожжевой шапкой поднялась к кратеру, – обман в ответ на его откровение и искренность, его доверие к куму били по самолюбию и взывали к ответному действию. Он это почувствовал. Подтвердилось. Ничего не было больше, но оставался шлейф прошлого, фантазии на тему, просто фантазии, не имеющие ничего общего с ними и тем, молодым, который «служит», без дативного окончания, изгоняющие звуки в нос в рясе, терпкий сладковатый запах и помахивание, откуда запах и шел, с оттопыренным указательным пальцем, с нырянием в капли летящей жидкости, причем почему-то обязательно в глаз, который невозможно просушить из-за занятости рук и неловкости момента – необходимо ли, можно ли, не смахнется ли кровь на пол, не разотрется ли в руке, которая так и не бросила ни в кого, если в себя только, ведь недаром сказал о самом себе на поминках одноклассника Коси… буду жить вечно… не оттого ли столько шишек наломано и дров навалено, – а позади сопел в усы, выглядывая из-за плеча в беспокойстве отец Леонид (не уронил бы да не захлебнул бы в брызгах), не в пример родительнице, прикорнувшей в стойле упокоенно, пользуясь случаем, пока младенец молчал в крестных руках и повитуха-волонтерша суетливо кружилась вокруг цветного, шитого Григорьевым прямо в самолете перед прыжком стразами атласа, в неистовом помешательстве, пока и тот, посевая и осеняя, не пошел в полуприсядку вокруг зеркального озерца с приговором, выделывая коленца, крестя-покрещивая и отца, и сына, и да пребудете с миром… и во веки веков навек.

Истинно говорю, – сказал. Подул на остывший кофе и осенил себя глотком. Выпил до дна, скомкал пластиковую чашу, но еще до того как выпил, пронесся над ней дух холодный и чужой во плоти без усов а когда тот обмакнул в белые одежды он заметил красный крап который оставила мамка задев пальчиком застежку на сумке во время торопливого доставания и хотя всосала в себя обратно взмахнув предварительно в сердцах удержавшись от скверны только чмокнула губами да видать промокнула незаметно для всех и себя вкупе окропила чистое исчернив красно действо но тот не заметил должно быть махнул не глядя в волнующееся кругами отражение над которым носилась проникшая внутрь светлицы муха ища пристанища глянул строго на повитуху и та погналась махнула веером взвилась длинной юбкой под потолок на метёлке да и отогнала и успокоительно вздохнула спустилась восвояси а тот продолжал устало но муха подлетела уже к лицу и села на жирное пятнышко на лбу нанесенное тотемом упоенная запахом сладкой смерти а тот поморщился раздраженно прежде чем взмахнуть своим уже пучком дабы отогнать окончательно торжествуя In transitu – как могло теперь не быть ничего, если всё это было когда-то? Что должно было произойти, чтобы не было ничего, кроме знобящего холода и пустоты вокруг? Глупо, глупо искать ответа, когда всё настолько банально и было тысячи раз в шулерской истории, которую никому не удавалось объегорить в смелой самонадеянности и вере.

Сейчас он спросит про Юру, про Доню, почему его убил. Наверное, убил, нет, наверняка убил. Сообщили – его группа, если сам не стоял поодаль, не возвращался, застегивая ширинку, пританцовывая. И неизвестно, что могут подумать, где он был всё то время и чем занимался, в каких актах участвовал – драматических ли, трагических. Всё, съездил, – как в черную дыру провалились обрывками мысли, внутри похолодело тоскливо и жалостно. И домой не успею позвонить, а зачем тревожить, ничего ведь всё равно не смогут сделать, хотя в безвестности не менее тревожно и мучительно. Зато останется надежда, и со временем отшлифуется боль и растворится в иных заботах – так всегда бывает и со всеми. Со всеми, но не с ней.

Но Леонид затих, засопел в мистические усы – воздух разлетелся в стороны конденсатом. Выхватил откуда-то изнутри (холодный пистолет приставит под второе снизу ребро, там, где чувствительно-щекотно, вот бы не засмеяться, смеху-то будет, – и поведет прочь…) телефон.

– Я кума встретил, он тоже едет. Мёрзнет, стоит. Один. Вместе поедем. Сопровожу —покажу дорогу.

Повернулся к Виктору.

– Привет от крестника.

Холодно сказал, без выразительности.

– Ему тоже, – кивнул Виктор, возвращая отодвинутое в недействительность.

Хотел еще добавить, но вовремя осадил – не нарывайся, и так более чем достаточно.

Леонид продолжал еще что-то говорить, передал привет, отошел – личное, недолго, потому что люди вокруг и пора отправляться, остальное по возвращении, все дела потом, словно не наговорились до этого.

Успокоилось. Однако, холод остался, пронизывая насквозь.

Сердце начало остывать, сбавило обороты, и он устыдился своего страха за себя, за жену, дочь, которые остались бы одни, без него, но прежде за себя, потому что случилось против собственной воли, вразрез своему пониманию. Сел возле окна, рядом сел холод, плотно прижимаясь локтем, но отодвинуться было некуда, пришлось изворачиваться, чтобы хоть как-то оставалось удобно, сложить руки и обхватить их одна другую, принудительно удерживая.

Он долго, как ему казалось, блуждал между палаток с надписями городов и кучек людей, пока нашел ее возле входных высоких тяжелых дверей с резными ручками, почти не закрывавшихся от постоянного хождения туда-сюда людей со странными лицами – эта странность выражалась в каком-то возбуждении, горящих взглядах, электрическом заряде, витающем вокруг них. Пока он шел, заметил палатку с табличкой «Донецк», покрутил головой, пытаясь найти примету, по которой можно было бы потом найти, никого не было рядом, и он даже заглянул в распахнутые наполовину полы, углами притороченные к углам, внутри было темно и сыро, не топлено, «конечно, никто не стремится остаться внутри», – подумал он, почти забыв цель своих исканий, а всюду были одинаковые предметы окружения, похожие друг на друга люди, которые если и не перемещались, то ничем не выделялись между собой, и в конце концов Виктор оставил эту затею, приняв решение просто спросить или поискать в этом не слишком большом таборе уголок.