– Вы знаете, что надо делать? – спросил Аза. Шиффер пригласили в кадр. Попросили пройтись перед камерой. Повернуться направо. Повернуться налево. У камеры села батарея. Пока ее меняли, все четыре минуты ждали. Шиффер отошла в сторону и остановилась за складными стульями, откуда был слышен разговор исполнительных продюсеров с руководителями канала:

– Все еще есть на что смотреть.

– Да, она выглядит прекрасно.

– А по-моему, бледновата.

Ее послали обратно в гримерную сделать лицо поярче. Сидя в кресле, она вспоминала тот далекий день, когда Филипп постучался в дверь ее трейлера, не в силах пережить, что его фильм назвали паршивым.

– Если вы считаете мой фильм плохим, зачем согласились на роль? – спросил он.

– Я не говорила, что он плохой. Я назвала его паршивым. Это большая разница. Нельзя быть таким чувствительным, если хочешь выжить в Голливуде.

– Кто это сказал, что я хочу выжить в Голливуде? И почему вы считаете меня чувствительным?!

– Что вы вообще знаете? – пренебрежительно говорил он позже, когда они сидели в открытом гавайском баре у отеля. – Это только второй ваш фильм!

– Я быстро учусь, – отозвалась Шиффер. – А ты?

Он заказал две текилы, затем еще две. Потом был стол для пула у дальней стены бара, где они под любым предлогом старались якобы случайно коснуться друг друга. И вскоре – первый поцелуй, возле туалета, расположенного в маленькой хижине. Когда она вышла, Филипп ее ждал.

– Я все думаю над вашими словами о Голливуде.

Шиффер прислонилась спиной к грубой деревянной стене хижины и засмеялась:

– Не нужно считать все, что я скажу, святой истиной. Иногда я болтаю всякий вздор, просто чтобы послушать, как это прозвучит. Разве это преступление?

– Нет, – согласился Филипп, упершись рукой в стену над ее плечом. – Но я никогда не буду знать, когда ты говоришь серьезно.

Она смотрела на него снизу вверх, откинув голову назад, хотя Филипп был ненамного выше – максимум дюймов на шесть. И как-то само собой получилось, что его рука скользнула ей за спину и они слились в поцелуе. Его губы были удивительно мягкими. Вздрогнув, они отпрянули друг от друга, вернулись в бар и выпили еще текилы, но, раз перейдя границу, вскоре уже целовались, не в силах оторваться друг от друга, пока бармен не сказал:

– Сняли бы номер, как люди.

Шиффер засмеялась:

– О, у нас уже есть номер!

У нее в комнате начался долгий восхитительный процесс взаимного познания. Когда они стянули верхнюю одежду и прижались друг к другу, прикосновение кожи к коже стало как откровение. Некоторое время они лежали в обнимку вроде школьников, у которых впереди все время мира и незачем торопиться, затем начали прелюдию – его пенис касался ее тайных мест через белье. Всю ночь они гладили друг друга и целовались, дремали и просыпались, счастливые оттого, что лежат рядом, и вновь начинали целоваться, и уже на заре нового дня, когда им показалось, что они давным-давно знакомы, он наконец вошел в нее. Первое проникновение было таким поразительным и волнующим, что Филипп замер, и оба медленно осознавали чудо слияния двух тел, идеально подходящих друг другу.

В семь утра начинались съемки, но в десять, во время перерыва, Филипп уже был в ее трейлере, и они занимались любовью на маленькой кровати с простынями из полиэстра. В тот день они уединялись еще трижды, а во время обеда со съемочной группой Шиффер сидела, перекинув ногу через его колени, а Филипп запустил руку ей под футболку и поглаживал восхитительную кожу тонкой талии. Вся съемочная группа уже была в курсе, но романы в их кругу считаются нормой в обстановке интимной напряженной работы, когда рождается новый фильм. Обычно интрижки заканчиваются одновременно со съемками, но Филипп приехал в Лос-Анджелес и поселился в бунгало Шиффер. Как любая молодая пара, они играли «в домик», открывая для себя прелесть партнерства, когда обыденное казалось новым и даже поход в магазин становился приключением.

Однако их тайное счастье длилось недолго, потому что фильм вышел на экраны и имел огромный успех. Их роман неожиданно стал достоянием общественности. Шиффер и Филипп сняли больший дом с видом на Голливудские холмы, но не могли предотвратить вторжение внешнего мира в их тихий рай, и вскоре это стало проблемой.

Первый раз они поссорились из-за статьи в журнале, на обложке которого красовалась Шиффер. Там цитировались ее слова: «Я не воспринимаю съемочный процесс всерьез – слишком уж он похож на детский маскарад. Словно маленькая девочка наряжается и крутится перед зеркалом». Вернувшись с деловой встречи, Шиффер увидела номер на кофейном столике, а Филипп, мрачный как туча, кружил по комнате.

– Значит, вот как ты относишься к моей работе? – спросил он.

– Брось, не принимай это на свой счет.

– О да, – съязвил он, – это останется на твоем счету. Ты хоть задумывалась на минуту, что речь идет о моем фильме?

– Не воспринимай себя как гения – комично выглядит!

Своей неосторожной фразой она, как оказалось, нанесла серьезную травму драгоценному эго Филиппа Окленда. После этого они недолго жили вместе – вскоре он уехал в Нью-Йорк. Прошел невыносимо трудный для обоих месяц, прежде чем он позвонил: