Собрание сочинений. Том 2
вернуться

Евтушенко Евгений Александрович
Шрифт:

Бабушка

Памяти Ядвиги Байковской

Я вспомнил в размышленьях над летами,как жили ожиданием дома,как вьюги сорок первого леталинад маленькою станцией Зима.Меня кормила жизнь не кашей манной.В очередях я молча мерз в те дни.Была война. Была на фронте мама.Мы жили в доме с бабушкой одни.Она была приметной в жизни местной —ухватистая, в стареньком платке,в мужских ботинках, в стеганке армейскойи с папкою картонною в руке.Держа ответ за все плохое в мире,мне говорила, гневная, онао пойманном каком-то дезертире,о злостных расхитителях зерна.И, схваченные фразой злой и цепкой,при встрече с нею ежились не зря:начальник тот, что складом сделал церковь,и пьяница – главбух «Заготсырья».А иногда в час отдыха короткийвдруг вспоминала, вороша дрова.Садились рядом я и одногодки —зиминская лохматая братва.Рассказывала с радостью и болью,с тревожною далекостью в глазахо стачках, о побегах, о подполье,о тюрьмах, о расстрелянных друзьях.Буран стучался в окна то и дело,но, сняв очки в оправе роговой,нам, замиравшим, тихо-тихо пелаона про бой великий, роковой.Мы подпевали, и светились яркоглаза куда-то рвущейся братвы.В Сибири дети пели «Варшавянку»,и немцы отступали от Москвы.9 октября 1955

«Я разные годы сближаю…»

Я разные годы сближаю,ворочаюсь, глаз не сомкну.Мне кажется – я уезжаюна очень большую войну.Растерянно смотришь ты мимо.Боишься и правды и лжи.Я вижу, что я нелюбимый,но ты мне другое скажи.Я жду хоть случайной обмолвки,остриженный и молодой.На мне и шинель, и обмотки,и шапка с армейской звездой.С любовью большой, затаеннойшутливо скажу, что люблю.Пушинку от кофты зеленойсебе на шинель прицеплю.Вот колокол слышен. Я еду!В теплушку сажусь на ходу.Конечно, я верю в победу,но, может быть, к ней не дойду.Сквозь говор и слезы вокзалаза поездом будешь идти,жалея, что ты не сказалаобмана во имя пути.Старалась, но, как ни просила,себя не смогла убедить.Не думай об этом… Спасибоза то, что пришла проводить.12 октября 1955

Фронтовик

Глядел я с верным другом Васькой,укутан в теплый тетин шарф,и на фокстроты и на вальсы,глазок в окошке продышав.Глядел я жадно из метели,из молодого января,как девки жаркие летели,цветастым полымем горя.Открылась дверь с игривой шуткой,и в серебрящейся пыльце —счастливый смех, и шепот шумный,и поцелуи на крыльце.Взглянул — и вдруг застыло сердце.Я разглядел сквозь снежный вихрь:стоял кумир мальчишек сельских —хрустящий, бравый фронтовик.Он говорил Седых Дуняше:«А ночь-то, Дунечка, — краса!»И тихо ей: «Какие вашисовсем особые глаза…»Увидев нас, в ладоши хлопнули нашу с Ваською судьбурешил: «Чего стоите, хлопцы?!А ну, давайте к нам в избу!»Мы долго с валенок огромных,сопя, состукивали снеги вот вошли бочком, негромков махорку, музыку и свет.Ах, брови — черные чащобы!..В одно сливались гул и чад,и голос: «Водочки еще бы!..» —и туфли-лодочки девчат.Аккордеон вовсю работал,все поддавал он ветерка,а мы смотрели, как на бога,на нашего фронтовика.Мы любовались, – я не скрою, —как он в стаканы водку лил,как перевязанной рукоюкрасиво он не шевелил.Но он историями сыпали был уж слишком пьян и лих,и слишком звучно, слишком сытовещал о подвигах своих.И вдруг уже к Петровой Глашеподсел в углу под образа,и ей опять: «Какие вашисовсем особые глаза…»Острил он приторно и вязко.Не слушал больше никого.Сидели молча я и Васька.Нам было стыдно за него.Наш взгляд, обиженный, колючий,его упрямо не забыл,что должен быть он лучше, лучшеза то, что он на фронте был.Смеясь, шли девки с посиделоки говорили про свое,а на веревках поседелыхскрипело мерзлое белье.14 октября 1955

«Ах, что я делал, что я делал…»

Ах, что я делал, что я делал,чего хотел, куда глядел?Какой неумный мелкий демонво мне заносчиво сидел?Зачем ты жизнь со мной связалас того невдумчивого дня?Зачем ты мне тогда сказала,что жить не можешь без меня?Я ничего не вспоминаю, —теперь мы с памятью враги.Не так я жил. Как жить – не знаю,и ты мне в этом помоги.23 октября 1955

«Давай поедем вниз по Волге…»

Давай поедем вниз по Волге,а может, вверх по Ангаре,давай поверим, как помолвке,в дороге встреченной заре.Давай увидим ночью где-то,как, проплывая чередой,дома, дома на сваях светастоят над черною водой.Пусть, вместе нас еще не зная,посмотрит вдруг из ивнякався очень добрая, родная,вся очень русская — Ока.Пусть и Сибирь с второй Окою,и ярославские стада.Пусть земляникою сухоюповеют курские стога.Давай с тобой бродить по людями целоваться без стыда.Давай друг друга так полюбим,что не разлюбим никогда.Давай божественно, безбожновек проживать за полчаса.А это можно? Невозможно.И потому получится!25 октября 1955–1995

«В пальто незимнем, в кепке рыжей…»

В пальто незимнем, в кепке рыжейвыходит парень из ворот.Сосульку, пахнущую крышей,он в зубы зябкие берет.Он перешагивает лужи,он улыбается заре.Кого он любит? С кем он дружит?Чего он хочет на земле?Его умело отводилиот наболевших «почему».Усердно критики твердилио бесконфликтности ему.Он был заверен кем-то весков предельной гладкости пути,но череда несоответствиймогла к безверью привести.Он устоял. Он глаз не прятал.Он не забудет ничего.Заклятый враг его – неправда,и ей не скрыться от него.Втираясь к людям, как родная,она украдкой гнет свое,большую правду подменяяигрой постыдною в нее.Клеймит людей судом суровым.Вздувает, глядя на листок,перенасыщенный сиропомсвой газированный восторг.Но все уловки и улыбки,ее искательность и прытьдля парня этого – улики,чтобы лицо ее открыть.В большое пенное кипеньевыходит парень из ворот.Он в кепке, мокрой от капели,по громким улицам идет.И рядом – с болью и весельемо том же думают, грустяти тем же льдом хрустят весенним,того же самого хотят.26 октября 1955

«Взрывы, взрывы……»

Взрывы, взрывы… Под зыбкой вишенкойя в траве лежу у плетня.В белом платье с украинской вышивкойсмотрит девочка на меня.«Хочешь груш из нашего садика?Весь в крови настоящей ты.Ты в тумане, наверно, дяденька,поцарапался о кусты.Над землею столько тумана,столько дяденек спящих на ней.Спи и ты. Говорит моя мама:«Утро вечера мудреней».Дай-ка я расстелю тебе скатку.Ты другую – получше – купи.Дай-ка я расскажу тебе сказку.Ты не бойся. Ты слушай и спи».Засыпаю. Мне чисто и смутно.Засыпаю на много дней.Не придет ко мне больше утрото, что вечера мудреней.28 октября 1955

Рояль

Пионерские авралы,как вас надо величать!Мы в сельповские подвалышли картошку выручать.Пот блестел на лицах крупный,и ломило нам виски.Отрывали мы от клубнейбледноватые ростки.На картофелинах мокрыхпатефон был водружен.Мы пластинок самых модныхпереслушали вагон.И они крутились шибко,веселя ребят в сельпо.Про барона фон дер Пшикабыло здорово сильно!..Петр Кузьмич, предсельсовета,опустившись к нам в подвал,нас не стал ругать за это —он сиял и ликовал.Языком прищелкнул вкуснов довершение всегои сказал, что из Иркутскапривезли рояль в село.Мне велел одеться чистои умыться Петр Кузьмич:«Ты ведь все-таки учился,ты ведь все-таки москвич».Как о чем-то очень дальнем,вспомнил: был я малышомв пианинном и рояльном,чинном городе большом.После скучной каши манной,взявши нотную тетрадь,я садился рядом с мамойчто-то манное играть.Не любил я это дело,но упрямая роднясделать доблестно хотелапианиста из меня.А теперь в колхозном клубени шагов, ни суетни.У рояля встали люди.Ждали музыки они.Я застыл на табурете,молча ноты теребил.Как сказать мне людям этим,что играть я не любил,что пришла сейчас расплатав тихом, пристальном кругу?Я не злился. Я не плакал.Понимал, что не могу.И мечтою невозможнойот меня куда-то вдальуплывал большой и сложный,не простивший мне рояль.Ноябрь 1955