– Давай начистоту, клал я на тебя и твой порох.

И вот этот интеллектуальный обмен мог бы продолжаться еще довольно долго, если бы не вмешался Ашер, который неожиданно даже для себя продекламировал:

– Ты мудак, Человек-Облом,

Я засуну тебе в жопу лом.

После снова воцарилась та звенящая, удивительная тишина, которая часто воцарялась после стихов Человека-Поэта, потому что, как правило, в первые несколько секунд после того, как Ашер выдавал очередной шедевр, окружающие даже не знали, как на него реагировать.

– Знаешь, – сказал, наконец, Облом Мистеру Несправедливости, полностью позабыв, о чем они говорили до этого, – теперь я понимаю, почему в первый раз ты не дал ему дорифмовать.

Такие моменты Лео Ашер просто ненавидел.

– Ужасно, да? – сочувственно поддакнул Мистер Несправедливость. – Знаешь, я раньше даже не верил, что так бывает.

Редко, но иногда все-таки Ашеру случалось вдруг неожиданно и совершенно спонтанно выдать стихи, и такие моменты пугали его намного больше, чем паранойя и мертвые люди вокруг.

– Черт, это вообще какой-то запредельный уровень, – Облом устало потер лицо и перевел сочувственный взгляд на Ашера. – Думаешь, это лечится?

Дело в том, что Ашер никогда не мог предугадать эти творческие припадки, и ему часто мерещилось, что это Человек-Поэт понемногу оформляется в самостоятельную личность и пытается забрать контроль над его телом.

– В свободное от геройства время, – ответил Облому Несправедливость, – я работаю психотерапевтом. И я точно знаю, что такое не лечится.

Каждый стихотворный припадок Ашера всегда заканчивался одинаково. Окружающие забрасывали все свои предыдущие дела и начинали жалеть или глумиться. Глумиться или жалеть, третьего было не дано.

– И что делать? – спросил Облом.

– Думаешь, мы можем что-то для него сделать? – ответил вопросом на вопрос Несправедливость.

– Так, чтобы нас не посадили за убийство? Вряд ли.

Ашер этой реакции не понимал. Он знал, что пишет паршивые стихи, но он вообще ненавидел стихи. Кому какая была разница, если Человек-Поэт был хреновым поэтом? Это еще не было поводом смотреть на человека с такой жалостью, словно его жизнь кончилась не начавшись. Вот только переубедить окружающих не удавалось.

И когда Ашер сталкивался с такой жалостью, у него просто опускались руки.

– Эй, Поэт, – осторожно, словно говорил с умственно отсталым или самоубийцей на крыше, обратился к нему Облом. – Слушай, мужик, извини за… вообще извини, я не знал, что с тобой… ну… поэзия.

– Неизлечимая поэзия, – поправил Несправедливость.

– Точно, неизлечимая поэзия. Давай я куплю тебе выпить.

– Я не хочу пить, – мрачно огрызнулся Ашер, хотя на самом деле такие ситуации всегда вызывали у него желание надраться в хлам.

– Тебе надо, Поэт, – глядя на него с еще большей жалостью, сказал Облом. – Ты даже не представляешь, насколько тебе надо.

– Нет, пап, мне все-таки кажется, что мы упускаем что-то важное, – пока Лео Ашер и его новые геройские знакомые напивались в баре, вождь Гедо открыл две вещи: двойные двери с отпечатком лапы и тайну Испытания своему сыну. Ни то, ни другое Нагашу не понравилось. – Ведь если двери открываются простым нажатием лапы, зачем вешать над ними ключ?

Речь шла о ключе, который Нагаш, к слову, так и не выкинул.

– Иногда ключ – это просто ключ, – устало ответил ему Гедо, жалобным взглядом прося поддержки у Коруса. К несчастью для вождя, Корус прекрасно понимал, что, пока жизни Нагаша ничего не угрожает, можно постоять в сторонке. Он знал, что совсем скоро Гедо неизбежно пройдет стадию «разочарованное смирение» и перейдет к «неконтролируемой ярости». И только тогда собирался вмешаться. – Этот ключ ничего не значит.

– Но дядя Корус всегда говорил, что клубок – это всегда больше, чем просто клубок.

Именно вот такие вещи обычно и выводили Гедо из себя:

– Ключ – это не клубок, Нагаш, – сквозь зубы рыкнул он. – Ничего общего.

– И то и другое начинается на «к», – с невинным энтузиазмом существа, не осознающего, что находится в смертельной опасности, ответил ему Нагаш.

Обычно Гедо снисходительно относился к чужой тупости, но даже у его терпения был предел. Тем более что этот предел подтачивался с самого рождения Нагаша.

Грива у вождя встала дыбом, когти выскочили сами собой, проскрежетав по каменному полу коридоров, ведущих к комнате Испытаний, и Гедо зарычал: