Марина уже не помнила, когда просыпалась без свербящего чувства беспокойства, напоминая себе еще до того, как отрывала глаза «Полозкову прочь!». Она давно уже не ассоциировала свою фамилию с собой. Полозкова – это был непонятный зверь, сваленное в кучу все самое ненужное, пыльное, сломанное, некрасивое, от которого надо было избавиться. Каждый день Марина боролась с этим зверем, и каждое утро он напоминал о себе снова и снова, тупым беспокойством, усталостью, неловкостью, скованностью.

А это утро было другим. Солнечным, тёплым, не похожим обычные серые будни, наполненные заботами и одиночеством. За окном расцветала совершенно небывалая, невероятная весна, солнечные пятна играли на постели, метались на стене, вычерчивали белы прямоугольники на полу. Сейчас Марина чувствовала только тепло и покой - когда Эду спал рядом с нею. Он не ушел ночью, не покинул ее спальню, остался рядом. Он обнимал ее во сне, уютно уткнувшись в ее плечо лицом, и Марине показалось, что нет ничего более естественного, чем эти теплые объятья и его близость.

И утренний секс – словно почуяв, что Марина проснулась, Эду зашевелился во сне, обнял ее крепче, зарылся лицом в ее волосы, вдыхая аромат девушки. Его пальцы скользнули по ее телу, сбрасывая с горячей кожи ткань, оглаживая бочок, округлое бедро, подставляя девушку утреннему весеннему свету, позволяя окрашивать ее бедную кожу в золотистый.

Сквозь опущенные ресницы Эду любовался Мариной; ее нездешней белизной – его рука, лежащая на теплом бедре девушки, казалась загорелой до черна, - ее трогательной чистотой, незрелостью, граничащей с невинностью, ее нежностью, ее простотой и хрупкостью. Маленькое доверчивое существо, которое желало его любви, которое неистово просило о ней каждым движением своего тела, каждым криком и стоном, когда он брал ее…

Марина трепетала под Эду, покоряясь его силе и его напору, и первое проникновение было острым, словно разгорающийся огонь, желанным, словно утоляющий самую беспощадную жажду глоток, самым сладким ощущением, что могут разделить двое. Марина захлебнулась этим удовольствием, даже дышать перестала, пока Эду исцеловывал ее и толкался в ее тело – раз, два, три, - чтобы она приняла его полностью, заскулила от чувства наполненности и его беспощадности, с которой он ее брал.

– Что ты делаешь со мной, злая колючка, - пробормотал он. Кажется, он уснул с этой мыслью, и она не отпускала его разум до самого утра. – Ты такая сладкая, как самый сочный плод… Я не насытился тобой…

И вот эта женщина, разомлевшая от тепла, красивая, сонная, мягкая, лукаво улыбающаяся от его слов – она тоже не могла быть Полозковой, потому что никто Полозкову не целовал с утра так жадно и страстно. Никто так умело и с такой охотой не ласкал ее тело, не прижимался так, словно до дрожи желал раствориться в ее запахе, в наслаждении, что она дарила, в ее стонах и ласках…

И никого Полозкова не обнимала так ногами, не обвивала ничьи плечи горячими руками и не принимала в себя, не отдавалась с такой готовностью и с таким желанием – так естественно, без сомнений и стеснения, словно делала это всегда.

– Моя Марина, мое весеннее солнце, - шепчет Эду, снова и снова исцеловывая девушку; страсть превращает его в ненасытного безумца, упивающегося нежными стонами девушки. Он выпивает их из ее горячих раскрытых губ, дочиста вылизывает языком. А затем сжимает ее бедра до легкой боли, стискивает ее мягкое тело и толкается внутрь ее узкого лона еще и еще, сильнее, настойчивее, резче, чтобы снова услышать ее дрожащий, изнемогающий голос и раствориться в наслаждении, которое чище и ярче солнечного утреннего света.

В его исполнении любовь – это ласка. Страстная и жаркая, но чувственная, нескончаемая ласка, непередаваемо сладкая, наполняющая Марину жизнью до самых кончиков пальцев. Он владел всем ее существом, словно хотел изгладить каждый сантиметр ее кожи, наслаждаться ею всей, касаться и целовать всюду.

 Она снова кричит, кончая, выгибаясь, балансируя на грани ослепительного блаженства. Ее крики заводят Эду еще сильнее, он срывается вслед за ней в удовольствие, толкаясь в ее тело на грани боли, яростно, присоединяясь к ее дрожи, к ее безумию, с которым она двигалась под ним.

– О, какая ты горячая… какая страстная…

Ее горло дрожит, запрокинутое лицо безмятежно и расслабленно, и язычок чуть касается пересохших от жара губ. Эду целует ее тронутые румянцем щеки, стирает с ресниц выступивши слезы, и снова вжимается в ее бедра, чтобы ощутить малейший трепет ее разгоряченного тела.

– Моя Марина…

Он прижимается к ее шее, слушая бешено колотящийся пульс и ощущая, как ее ласковые ладони сглаживают, стирают боль с его исцарапанных плеч.

– Скажи, - выдохнула она, - скажи, почему ты обратил на меня внимание?

Он лишь рассмеялся, уткнувшись в ее плечо.

– Скажи? – настаивала Марина.

– Может, - глухо пробормотал Эду, - потому что увидел, как ты сражаешься с собой? Ты хотела плакать, но не позволяла себе этого делать так, словно в этом есть что-то постыдное. Если б тебе в этот момент дали палку, ты бы ударила себя, не раздумывая. Ты маленький храбрый боец; это не может не интересовать.

– Эду! – в глазах девушки вдруг промелькнула тревога, она снова обхватила его плечи, словно прячась от опасности. – И что же дальше? Эду, - в ее голове, произносящем его имя, проскользнула горькая нежность, Марина крепко зажмурилась, и Эду приподнялся, почувствовав ее дрожь, угадав, что она вот-вот заплачет – и потому снова сражается с собой, не позволяя этим слезам показаться. – Я… ты мне очень нравишься, Эду, но…