— Сидите здесь. До конца выступления еще тридцать минут, — и повторил, — сидите здесь.

Только оказавшись в просторной комнате с большим кожаным диваном в центре, с цветами в горшочках, стоящих на полках, зеркалом во всю стену, я осознала, что незнакомец привел нас в гримерную. Я уставилась на футболку, что лежала на спинке кресла, и почему-то была убеждена — она принадлежит Джоуи. Тут вообще повсюду валились вещи парней: на полу куртка, вычурно вышитая пайетками; кожаные брюки на стуле; парочка маек на диване. На журнальном столике было навалено разной еды, относящейся к быстрому и вредному перекусу: чипсы, луковые колечки, сушеная рыба в упаковке, и в довершение — газированная вода.

— Да уж, — вздохнула Кати, двумя пальцами приподнимая одну из пачек, — так и хочется накормить ребят.

— Зная твои кулинарные способности, — пробормотала я, продолжая озираться и стараясь не смотреть на футболку Джоуи, привлекающую мое внимание так, будто она была кричащим флагом, — лучше им перекусить луковыми колечками.

Катаржина рассмеялась, хлопнув по шуршащей пачке так, что я вздрогнула и обернулась на нее. Подруга уселась на диван, закинула ноги на столик и принялась поедать чипсы.

Я удивленно вскинула брови и, разведя руками, спросила:

— Ты серьезно считаешь, что я буду сидеть здесь и дожидаться Джоуи?

— Конечно, — ничуть не сомневаясь, ответила моя подруга и добавила с набитым ртом: — Искренне сочувствую Итану. Может отшить его?

— Боже, — прикрыла я глаза, — ты когда стала такой расчетливой и бессердечной?

Лицо Катаржины помрачнело, и я поняла, что задела подругу за живое.

— Сама знаешь когда, — отрезала она, выпрямившись и убрав ноги со столика. — Сиди и жди Темпеста. Я скажу Итану, что ты встретила своего парня.

Вспыхнув, я немедленно преградила путь подруге, которая уже направилась к двери. Она даже перестала жевать, когда я отрезала ледяным тоном, уперев руку в дверной косяк:

— Не смей этого делать, Кати. Клянусь, я не прощу тебя. — Чапкова моргнула, и ее глаза сочного зеленого оттенка внезапно потемнели, едва ли не отдавая карим. — Он не заслуживает такого обращения, — тем не менее продолжила я.

— Вы только посмотрите, — задумчиво протянула Кати, хрустя чипсами, а мне стало нехорошо от их запаха, потому что я сильно разволновалась, и все мои чувства обострились. — Да ты влюбилась.

— Ты дура, Катаржина! — почти выкрикнула я, не имея сил справляться с этой будто бы незнакомой мне девушкой. — Ты совсем не в себе! Зачем все это? Лезешь куда тебе не положено! Ты хотя бы осознаешь, что оказываешь влияние на мою жизнь? Пытаешься контролировать то, что тебя… никого не касается! Это несправедливо, Кати! Так нельзя!

— Несправедливо? — совершенно неожиданно прокричала подруга мне в лицо и отшвырнула пачку в сторону. — Знаешь, что я считаю несправедливым? Так это жизнь без поддержки! Жизнь в полном осознании того, что всем плевать на тебя! Ты должна радоваться, что я участвую в твоей судьбе! Мной вообще никто не интересуется! Теперь уже никто! Тетке плевать на меня, да и ты… — Катаржина перевела дух, покраснев от гнева, и закончила намного тише, но ее голос все еще звенел от напряжения, — ты тоже забываешь обо мне. У тебя новая жизнь, увлечения, прямо стра-а-сти, — развела руками подруга и посмотрела мне в глаза; от тоски, что была заключена в ее взгляде мне стало не по себе. — Я завидую тебе, Миа, — призналась она, и ее губы задрожали. — Я страшно тебе завидую.

Отодвинув меня, Кати выскочила за дверь. Она ненавидела плакать при мне. Разве что на похоронах Элишки ей было все равно, вижу ли я ее слезы, а сейчас подруга сбежала, чтобы привести себя в чувства.

Мне было горько от услышанного. Я никогда не умела ссориться, всегда — растерянность, бессвязная речь или ступор. Казалось бы, спокойная по жизни, а на самом деле я настоящий неврастеник. Однако если от физического дискомфорта еще можно как-то отрешиться, то душевная опустошенность никуда не денется.

На слабых ногах я подошла к дивану, устало плюхнулась на него и глубоко задумалась, прикрыв глаза и откинув голову на мягкие подушки спинки. Катаржина буквально вылила на меня то, что я подсознательно отметила давно. Она действительно завидовала, но как же я была благодарна ей за прямолинейность. Подруга не щадила чувств людей, если требовалось все разъяснить и поставить на свои места. Это потрясающая и очень редкая черта — говорить о себе правду. На такое еще нужно решиться, собраться с духом, буквально стать палачом и для себя, и для того, кому сознаешься…

Страх за Кати охватывал мое сердце все сильнее. И чем дольше я оставалась одна, тем сильнее проникалась скрытым смыслом ее слов. Это было слишком… на грани. Да, Кати была на грани. Я очень боялась, что она сделает что-то нехорошее, причинит себе вред, и речь вовсе не о попытке самоубийства. Что-что, а Элишка вбила в голову внучки простую истину о том, что мы не можем решать, жить нам или прекратить, и Кати в это свято верила. Никто не навязывал ей религиозных убеждений, но сама для себя Катаржина давно решила — и я об этом знала наверняка — раз нам дали жизнь, значит для чего-то сгодится каждый из нас. Примерно такого же мнения придерживалась и я. Только, признаться, это мне не родители внушили, я просто поверила Катаржине.