Евдокимов был родом из Башкирии. Также после окончания института и тоже с красным дипломом был призван в армию на два года. В Уфе осталась жена и трехлетняя дочь. Он страшно скучал по ним, злился на весь свет, что разлучен с семьей, и чуть ли не каждый день писал письма домой. Родители его умерли, оставив символическое наследство, от которого пришлось благородно отказаться в пользу старшей сестры, инвалида детства, страдавшей ДЦП и жившей на попечении тетки. Некоторый налет провинциальности чувствовался в нем, но только потому, что он постоянно старался его скрыть, сам того не замечая. Его выдавала присущая всем провинциалам приверженность к классицизму и готовность всюду проявлять свою эрудицию. Вообще же, он был интеллигентен и добродушен, что вполне увязывалось с его внешностью – толстоват, беспомощно близорук. Без очков, прятавших мягкий взгляд глубоко посаженных, серых глаз, крупное лицо с обиженно отвисшей нижней губой приобретало черты детского. Военная форма совершенно не украшала его. Даже не глядя на малиновые петлицы с медицинской эмблемой, можно было безошибочно определить – раз этот человек оказался в армии, то он может быть в ней только врачом, настолько нелепо сидели на нем, и шинель, и фуражка, и связанный женой серый, толстый, «не уставной» шарф. Его будущей специальностью должна была стать патанатомия, и он даже устроился внештатным судебным экспертом при гарнизонной прокуратуре и как-то раз его вызывали в Гаджиево произвести вскрытие, но все это было очень далеко от настоящей работы, к которой они готовили себя в институте. Именно это угнетало их больше всего, и как они не старались сделать эту тему запретной, она постоянно сопровождала их бытие…

5

– Отвлекись на секунду, – попросил Евдокимов внимания, продолжая жевать бутерброд. Закончив вечерний прием, они сидели у себя в комнате и, потягивая чай, читали каждый свое.

– «Если бы мог человек найти состояние, в котором будучи праздным, чувствовал бы себя полезным и исполняющим свой долг, он нашел бы одну сторону первобытного блаженства. И таким состоянием обязательной и безупречной праздности пользуется целое сословие – сословие военное. В этой -то обязательной и безупречной праздности состояла и будет состоять главная привлекательность военной службы». Каково?

– Полегче, у меня отец кадровый военный.

– Знаю. Да я о нынешних говорю, не воевавших. И даже не я – Толстой.

– Сам в прошлом артиллерист. Кстати, в «Севастопольских рассказах» он ничего не говорил о праздности… Не тужи, все великие служили, теперь твоя очередь.

Евдокимов равнодушно зевнул и, сняв очки, помассировал крепкую переносицу, где почти срослись щетинистые брови.

– Твою лояльность к армии ничем не прошибешь. Даже этим, – выразительно покачал он увесистым томом «Войны и мира».

– Ну, продолжай, продолжай. Скажи еще, что в военные училища идут одни недоумки. «Как одену портупею, все тупею и тупею». Проведи параллель с «Поединком»…

– И стараться не надо, параллель напрашивается сама собой. Совпадение полное. Действующие лица те же, что и у Куприна, только исполнители другие: капитан Иванов, старший лейтенант Карпунец, лейтенант Толпыга… Кстати, что решил офицерский суд чести? – нарочито возвышенно спросил Евдокимов.

– Будут увольнять.

Лейтенант Толпыга слыл исчадием ада Североморстроя. Щуплый, миниатюрный блондин – абсолютное воплощение понятия разгильдяйства, поставил перед собой цель увольнения из армии, выбрав для этого простой путь забубенного пьянства. Если кто-то, помышляя о карьере, скрывал этот порок, то Толпыга всячески его афишировал. Клал он на все. Недавно он побился об заклад, что в течение дня смотается в Ленинград, пообедает в ресторане и вернется к вечерней поверке. Пари выиграл, предъявив авиабилеты и счет из Астории.

– Увольнять.. Ну, да – чтоб не позорил армию. Раньше, между прочим, такими гордились, Пушкин их воспевал… Это же характер Сильвио! Таким место в гвардии, а не в стройбате.

– Стройбат это тоже часть армии. И о персонажах… Персонажи-то в 7.30 уже на разводе, а мы с тобой в это время еще почиваем. Это я об упомянутой тобой праздности, матери пороков.

– По трудовой деятельности заскучал? Потерпи, скоро погрязнешь в делах. Надо будет составлять отчет о травматизме, об инфекционной заболеваемости, провести флюорографическое обследование личного состава… – загнусавил Евдокимов. – Запасы хлорки пополнить, а там и годовой отчет подоспеет, и время заказ-наряд оформлять…

– Не трави душу.

Ему не хотелось продолжать этот разговор, в котором оба могли поменяться местами.

– Знаешь, что на мой взгляд самое скверное в армейской службе? Не дисциплина, не необходимость подчиняться любым, даже самым идиотским. приказам и уж конечно не праздность… Самое скверное в армии – это отсутствие в ней красоты, армия эстетически не развита. Романтика есть, а красоты нет!

Евдокимов задумался. – А мундиры, разве они не красивы? Карпунец в парадной шинели… это же загляденье.

– Я не о форме , о содержании. Впрочем, это относится и ко всему нашему обществу в целом, ко всей нашей жизни, а в армии это просто виднее, заметнее.

– Не буду спорить, – Евдокимов вздохнул и горестно повторил давно переиначенные им известные строки: « Если тебе не повезло и ты в молодости жил в Полярном, то, где бы ты ни был потом, он навсегда останется с тобой, потому что Полярный – это дерьмо, которое всегда с тобой».

Евдокимов в своем репертуаре – он всегда вспоминал что-нибудь из литературных произведений, говоря о Полярном… «Посреди города Миргорода был большая лужа…», действительно – им всегда приходилось огибать маленькое грязное озерцо перед старой школой, когда шли на почту или в библиотеку… но самым любимым было : «Тьма окутала ненавидимый прокуратором город…»

– Не зарекайся, может, под старость ты будешь вспоминать эти годы, как лучшие в своей жизни. И потом – уж чья бы корова мычала… Сам-то откуда приехал? Ну, ладно я – коренной петербуржец, имею право рожу кривить, а этот явился из своей Тмутаракани и туда же – Полярный, видите ли, ему не по нраву.

– Ну, спасибочко, за Тмутаракань особенно. – Евдокимов ничуть не обиделся. Наоборот, его почему-то развеселило, что его родную Уфу назвали Тмутараканью. – Слушай, ты ведь утром кого-то оперировал? И молчишь, это же событие в нашей скромной практике!