– Флегмону тыла кисти вскрыл. Не бог весть какая операция.

– А чего в госпиталь не направил?

– Ну, я какой-никакой, а хирург все-таки. Если ничего не делать, совсем деградируешь. Вообще-то, истинная флегмона тыла кисти довольно редкая вешь. Обычно – это осложнение других флегмон кисти, комиссуральных, например, когда гнойник распространяется с ладони на тыл. Поэтому и вскрывать их надо с ладонной поверхности. Но здесь другой случай. Парень оцарапал руку с неделю назад, рана нагноилась и привела к флегмоне, и разрез пришлось делать на тыле, где царапина была. Большой поперечный разрез, много гноя вышло.

– А обезболивание как делал?

– Под хлорэтилом. Там же кожа тонкая, отлично заморозилась. Кстати, напомнил, пойду проведаю пациента…

Он не стал включать свет в лазарете, чтоб никого не будить. В темноте прошел к нужной койке, и присел у изголовья на табуретку, увидел, что солдат не спит.

– Как дела, Кошкарбаев?

– Нормально, товарищ старший лейтенант, – солдат ответил тоже шепотом, -уже не болит почти. – И для убедительности покачал в воздухе рукой в гипсовой лонгете.

– Чего раньше не приходил? До такой флегмоны дело довел.

– Старшина не пускал. Думал, что сачкануть хочу.

– У вас кто старшина? Прапорщик Крылов? Уж он-то должен знать, что казахи не сачкуют? Темнишь что-то, Кошкарбаев, наговариваешь на старшину? Небось, сам боялся идти?

– Не-е-ет, – даже в темноте было видно, как расплылось в широкой улыбке лукавое азиатское лицо.

– Ладно, спи. Руку под одеяло не убирай, пусть гипс подсыхает.

Казахи действительно практически никогда не симулировали. Как и прибалты, впрочем. Вот кавказцы – те другое дело.

Вернувшись к себе, застал Евдокимова уже лежавшим на тахте и читавшим при свете торшера. Да, у Евдокимова была тахта, а у него обычная солдатская койка на пружинах. Бессеребреник, твою мать… Он улегся и вперил глаза в потолок. Просто вперил глаза в потолок…

6.

… – «Вы тоже уезжаете?» – спросил проводник, стоя на подножке тамбура. Поезд вот-вот должен был тронуться. – «Нет, – отец улыбнулся. – Мы свое уже отъездили. Провожаю». Медленно и бесшумно пополз перрон. Как там у Набокова? «… потянется платформа, увозя в неведомый путь окурки, билетики, пятна солнца, плевки, не вращая вовсе колесами, проплывет железная тачка…» Братьев Люмьер прославило «Прибытие поезда». Отправление поезда в начале «Король, дама, валет» не менее гениально…

Попутчиками оказались два рыбака, лет под сорок, заводские работяги, выкроившие недельку для поездки на Онегу. Вместе выпили водки, перекинулись в карты. Говорили о футболе, о Завидонове, которого один из рыбаков знал со школьной скамьи, о зарплате, о бабах – гадостей не смаковали, но и специально себя не сдерживали. «Летят осенью листья с ясеня…» – под стук колес приговаривал тот, что был попроще и поживее, азартно стегая маленький купейный столик козырями, и далее следовало рифмованное продолжение : «Ни х… себе, ни х… себе». Еще у него в запасе было : «А я уже и подмылась». Второй – инвалид с ампутированной ногой, худосочный и мрачноватый, казался старше своего приятеля, и не пьянел так быстро. По некоторой мимической реакции его лица можно было понять, что он сознавал свое умственное и волевое превосходство над приятелем, но мирился с его обществом. Увечье уравняло их. Его вероятному одиночеству нужен был почитатель, а почитатель легко совмещает в себе заботливую няньку. По-видимому, именно такие отношения связывали их. Сошли они в Медвежьегорске, поделив между собой имущество – одному достались рюкзаки и зачехленные спининги, другому костыли.

Потом за окнами потянулась тундра. Заходящее солнце вязло в ее цветастых. ягельных болотах, проклиная все на свете. Утром долго томились на каком-то узле, пропуская воинский эшелон с танками на открытых платформах. Эшелон перегоняли с юга – солдаты были загорелыми, а краска на броне выгоревшей.

В Мурманске он побрился в привокзальной парикмахерской, десять минут наслаждаясь тем, что обычную работу за него умело выполняет кто-то другой. Времени осматривать город не было, и, взяв с кем-то вскладчину такси, сразу поехал в Североморск. На заставе предъявил предписание из военкомата, служившее для него пропуском в закрытый город.

Поселившись в новом корпусе гостиницы «Ваенга», встретил там своих однокурсников, призванных также как и он «двухгодичниками». Их было не больше десяти со всего курса, некоторые жили здесь уже несколько дней. В ожидании приказа о назначении неприкаянно слонялись по осенним улицам в своих поношенных , которых было не жалко, вышедших из моды, одеждах. Деньги большей частью были уже пропиты, и всем хотелось поскорее убраться отсюда к местам предстоящей службы. В отделе кадров штаба флота каждому был предложен выбор – два или три года. Ему предложили Лиепаю, где стоял на ремонте в доке, предписанный к КСФ, большой противолодочный корабль. Врачом в экипаж. Вообще, можно сказать, дома, Балтика. Но это три года. И он отказался, предпочтя два года в стройбате, в Полярном. Болван… Сейчас не было бы проблем видеться с ней… Ну, кто ж знал. С распределением ему никогда не везло. Он помнил, как вошел в просторную приемную ректора, где заседала комиссия, как из-за стола с трудом поднялся зав.кафедрой факультетской хирургии, тщедушный, старчески хрупкий человек с некрасивым, блеклым, лицом в очках – профессор с мировым именем, опредивший развитие хирургии ишемической болезни сердца на десятки лет , и, заглянув в бумажку, назвал его фамилию, ходатайствуя о зачислении в клиническую ординатуру к себе на кафедру. «Да, но ведь клиника не резиновая. Мы итак уже направили к вам троих» – вежливо возразил ректор, перед которым тоже лежала бумажка со своим списком, при этом ректор дружелюбным взглядом искал сочувственного понимания такой справедливости именно у того, о ком шла речь… В результате он оказался распределен в поликлинику, с предварительным прохождением интернатуры по хирургии в одной из городских больниц…

Единственным из них, кто согласился на три года, был Валера Малыченко, получивший назначение в Ура-Губу. Гришу отправили на Кильдин, Жору Дваладзе в Росту, Борю Бабушкина, кажетя в Гремиху, Кауфмана, который получил предписание на день позже, тоже в Полярный.

Вечером отметили это дело в ресторане «Ваенги». Боря не пил, у него на водку аллергия, что-то типа отека Квинке. А на следующее утро… От гостиницы до пирса метров пятьсот. Чемодан, плотно набитый в Ленинграде медицинскими справочниками и моногорфиями, превратил шедшую под уклон улицу в via dolorosa. На катере он все пытался представить себе место, куда плывет, но, сойдя на берег, лишний раз убедился, что ему не дано сколько-нибудь похоже вообразить то, чего раньше не видел. Его, с чемоданом, высадили и оставили в пустыне, только вместо песка перед глазами простирались пестрые гранитные сопки, от которых веяло пугающим безразличием и тоской. Никогда прежде он не сталкивался с такой кричащей тоской, она сразу овладела им и подавила, казалось, она перечеркивала всю его прежнюю жизнь. Если бы это было просто географическое открытие новых для него мест, он бы так не затосковал, но это было и первым зрительным ощущением двух долгих лет предстоящей жизни, о которой он пока ничего не знал, но уже тогда понял о ней самое главное, полностью.