За стол усадили и всю свиту Зуева, в честь такого необычайного торжества, и даже, после долгих уговоров, удалось усадить и кухарку, хотя она очень упиралась и при этом шумела, оглушая присутствующих своим громким голосом.

Она, в конце концов, согласилась сесть “с краешку”, чтобы держать под контролем и стол, и кухню, и вовремя отдавать приказы Ване, который вообще ни разу не присел и служил при гостях официантом.

У него, впрочем, была возможность на кухне, в углу, где стоял холодильник, отведать вкусных кушаний и даже наесться ими до отвала: этот угол не просматривался ни с какого места за столом, и кухарка его там не видела. Но ему кусок не шел в горло, так ему было плохо.

Он иногда смотрел в лицо своей матери, словно напоминая о своем существовании и призывая опомниться. Но глаза Галины Майоровой смотрели в никуда или на Зуева – в те моменты, когда он целовал ей руку.

И она постоянно излучала свое тихое счастье.

Несуществующее счастье.

Это были очень странные отношения между матерью и сыном, но они и не могли быть другими, если вспомнить, что родители Вани Майорова жили лишь друг для друга и друг другом, а сын был для них почти что посторонний человек, которого они кормили-поили-одевали, но ни в коем случае не допускали в свой духовный. Какая же это была семья?

После аварии Галина Майорова не смогла оправиться. Она привыкла не просто во всем полагаться на мужа, но и подпитываться от него любовью и положительно энергетикой. Они же были единым целым. И когда Алексея не стало, Галина осталась без поддержки. Даже больше – она утратила стремление к жизни, всякое желание жить. Кроме того, и собственные физические увечья, внутренние повреждения, шок, стресс, потеря второй половинки единого целого – все это довершило дело. Домой, в Агеево, вернулась бледная, слабая женщина со взглядом, устремленным в никуда. Она теперь все время молчала, думала о чем-то своем, ничего не хотела и абсолютно ничего не делала. Она переместилась в какой-то другой мир, где прошлое и настоящее переплелись самым причудливым образом, и ей было все равно, что думают по этому поводу все остальные. Какое ей вообще дело до всех остальных? И какое им всем дело до нее?

Она идет к Алексею.

И каждый день приближает ее ко второй половинке единого целого.

И не имеет значения чье-то мнение.

Ваня был в отчаянии, но ни дом, ни записи отца, ни земля, ни чувства человеческие не имели для Галины никакой ценности. Она жила лишь своими внутренними ощущениями, которые текли свободно, равномерно и безгранично, как равнинная река. Но для людей, окружавших ее, эти ощущения и их последствия были непредсказуемы и даже опасны.

Соседка, мама Димы Ожегова, однажды предлагала отправить ее в психбольницу.

Более того, этот вопрос всерьез рассматривался в правлении. Тщательно взвешивались все “за” и “против”. С одной стороны, действительно, настораживало само наличие в селе сумасшедшей без присмотра. Мало ли что она может учудить, кто знает, что взбредет ей в голову. А потом ведь ни с кого не спросишь – какая может быть ответственность у сумасшедшего… Это заставляло председателя задумываться и брезгливо морщиться.

Но ведь изолирование Галины Майоровой не проведешь лишь по мановению волшебной палочки. Для этого необходимо не только полное клиническое обследование, длительное и недоступное агеевцам, но и привлечение правоохранительных органов, поскольку вряд ли можно сплавить человека в специальное учреждение просто так, опять же – расходы непредвиденные…

А еще председателя смущала нравственная подоплека дела: на Руси такие блаженные, юродивые и прочие пользовались покровительством широких народных масс, они почитались людскими заступниками перед Богом, больше некому заступиться, они абсолютно беспомощны перед лицом реального мира. Поэтому председателя не удивляли откровенно враждебные взгляды, устремленные на него как на представителя власти, готового этой властью раздавить маленького человечка…

А если Галину обследуют, признают необходимость изоляции и принудительного лечения и увезут в больницу, бесповоротно, то Ваня Майоров, которому тогда было всего семь лет, окажется один на белом свете, и его, безусловно, отправят в интернат, и он сгинет в пучинах неизвестности, а дом Майоровых перейдет в собственность колхоза, и потом в нем поселятся другие люди, и ни следа Майоровых не останется в селе Агееве и вообще в районе.

Такую ношу на себя взваливать председатель не захотел и оставил Галину в покое.

Ожегова проскрипела зубами:

– Не вы рядом с ней живете, а я!

Но вынуждена была смириться.

Галина вела себя тихо и безобидно.

За все эти годы не было ни одной вспышки какой-нибудь агрессивности или еще чего-то подобного. Единственной претензией к ней со стороны общественности было то, что она была совершенно равнодушна к своему сыну.

Он рос, как придется. Подкармливали его соседи, те же Ожеговы, и всем селом собирали для него одежду. Галине Майоровой платили пенсию по инвалидности, очень маленькую, прямо-таки смехотворную, но председателю и всем остальным скоро стало ясно, что ей не стоит доверять ни рубля. Пока Ваня был слишком мал, председатель хранил их у себя и тратил со всей возможной экономией на самое необходимое – на хлеб и на лекарства для Галины, которые стоили больших денег.

Впрочем, время летело незаметно, Ваня подрос, стал понимать, что к чему, и когда председатель пригляделся к нему и увидел, что мальчик прозрел и не будет тратиться на игрушки и прочую ерунду, раз в доме есть нечего, и распорядился выдавать пенсию Ване.

И Ваня завертелся, как белка в колесе.

У него не было ни одной свободной минуты, чтобы научиться мечтать о своей собственной судьбе. Ему всегда казалось, что его жизнь уже давным-давно предрешена, катится по проложенной колее.