– Просто контрольную кое-кому написал, – сполна насладившись замешательством брата Тимур захихикал и протянул влажный шар на палочке брату. Тот, с сомнением осмотрев зеленую карамель, все же лизнул опасливо и замер, прикрыв глаза: он пытался запомнить этот вкус как можно четче, но слюна очень скоро размыла кислую сладость и оставила лишь смутное воспоминание не о яблоках в июле в саду, за которыми забирался босиком на дерево и трусил ветки, а потом набивал мешки нападавшими плодами, а о неком абстрактном яблоке, чистом, без червей, натертом воском – такое могли использовать в тех задачах, где у вас отбирали пять яблок от восьми, а потом возвращали одно. Такое могло лежать в магазине в городе.

У яблок другой вкус.

Он вернул леденец и спросил, добавив в голос шутливой строгости, и пока младший оправдывался, достал из кладовой банку меда и добавил себе в чай. Брат же оттолкнул ложку, да и чай сжимал в ладонях только для согрева. Он бормотал, перекатывая на языке ароматизированный кусок плавленого сахара, мол, да уж, непросто было и себе пару задачек решить, и оболтусу в соседнем ряду, но он справился. Да, явно трояк будет и в чужой работе, и в своей, но зато какая выгода.

– Зачем ты про нее спросил?

– Про кого?

– Про девчонку из леса.

– А, это.. просто интересно стало, что за важная панночка такая. Не в лесу же она живет, правда? К кому-то в гости, и здесь ее бабушка значит или еще какая родня. А дед ни черта не знает. – Август закрыл открывшийся было рот, не решаясь выпалить остальные возражения; так вопрос о том, почему мелкий взял роль в потере гуся на себя, остался нерешенным. Почему он сказал так? Ведь птицу он вернул, и они даже успели все приготовить к возвращению деда… А.

Мелкий решил, что если всплывет, кто именно зарубил и выпотрошил птицу, похода с дедом старшему не видать. Но Август и так налажал с Тимуркиной шкурой. Вечер был слишком долгим, чтобы он смог по-настоящему разозлиться.

Они помыли посуду, разбавив воду из чайника до теплой, вместо мыла использовав золу. Август слышал, что темный налет, остающийся после такой процедуры на белой посуде, можно счистить содой, но слишком устал, чтобы проверять это сегодня, так что отправил брата чистить зубы, а сам пошел с фонарем проверять, все ли заперты сараи. Брат поймал его на обратном пути уже в гараже, через который пролегал путь в птичий двор; напуганный мелкий вцепился в него и прошептал: – Он заперся.

Август накинул свой бушлат на мелкого, который выскочил в остывающий воздух в футболке, и поднялся по крыльцу. Окна были темны. Он втопил кнопку дверного звонка, потом заколотил в дверь кулаками; без толку. Пес зазвенел цепью, выбравшись из будки.

В летней кухне, стоявшей отдельным зданием, хоть и была печь, но она давно не прочищалась и использовалась лишь как подставка под всякий хлам, который никогда не выкидывали, а ждали дня, когда же старая клеенка и ржавая пила пригодятся. Если же всю ночь жечь плиту, к утру за пустой баллон дед их удавит. Август подумал было постучаться к соседям, но содрогнулся от унизительной картины, которой ему было бы не избежать – снять куртку и оказаться в штопаной растянутой майке, в подвязанных шнурком дедовых старых штанах.

Да и дует от окна.

Он подошел вплотную к окну, что выходило в зеленую гостиную, продрался через лозы винограда – голые, полные ломкой, не убранной с осени листвы ветви – и направил фонарик внутрь, но получил лишь свое отражение на стекле. Тогда он погасил свет и, прижавшись вплотную к стеклу, вгляделся во тьму. Там, за двойной рамой, прослеживались черты здоровенной картины за стеклом, подвешенной у потолка с наклоном к смотрящему. До того как Август встретил знакомую репродукцию в учебнике истории, он наивно полагал, что старик, обнимающий царевича с пробитой головой, проклинает судьбу и молит врачей и церковников, которых художник не написал, о спасении несчастного. Толковый ведьмар мог бы спасти погибшего.

Реальность оказалась веселее: на картине, написанной много лет после самого события, запечатлен был слух, согласно которому Иван Грозный убил своего сына.

Хотя гостиная называлась зеленой, стены в ней были голыми, выбеленными, а дощатый пол покрыт тем оттенком коричневого, который получается смешением красной, желтой и синей краски – полбанки синей масляной оставалось с покраски ворот гаража, а остальное дед выкупил у каких-то соседей, что уже закончили перекрашивать скамейки. Не за деньги выкупил, а за крольчиху. Август помнил ошметки зеленых обоев с серебряными завитками, которые видно было только на солнце. Обои срывались легко, клей не пережил еще и зимы, и ему – тогда шестилетнему малышу – нравился звук, с которым бумага отходила от стены. Так они и работали вдвоем: дед на табуретке начинал, а Август закачивал сдирать обоину. Потом была известь, очень много извести, запах которой был вкуснее всех маминых душистых флакончиков, что велел отнести на свалку дед.

А потом он повесил эту картину, да так, что Август всегда обходил ее стороной – казалось, веревки не выдержат и обрушат толстое стекло на проходящего. Сейчас же, различив во тьме, что двери в комнату деда заперты, он краем глаза уловил чужеродное: под картиной на диване кольцом свернулся новенький, напяливший на себя огромный свитер из шкафа мамы. Возмущение вскипело в нем, захотелось вытряхнуть змея из нагло взятой чужой одежды. Он постучал по стеклу, потом еще раз. Пацан поднял голову и, найдя источник шума, ехидно выставил язык и оттянул веки к вискам.