Что ж, он достаточно интеллигентен, чтобы на ходу улучшать уже принятые решения. И русский его слишком правилен, даже несколько архаичен. Нет, не гэбист. Или московский, из тех, что работали за границей. Там-то приходилось терпеть интеллигентных, поскольку пролетарская закваска могла только помешать. В таком случае всё логично: после провозглашения независимости «отец городов русских» оказался для России столицей соседнего государства. Только не для КГБ: недаром же почти одновременно здешний начальник пересел в такое же кресло в Москве. Так стоило ли удивляться, что захват города российским «ограниченным контингентом» признан на Западе лучшей операцией такого масштаба после чехословацкой 1968 года?

Снова последний сопливый десантник знал, по какому коридору ему бежать и до какой двери, и что делать, распахнув её пинком сапога. Разумеется, при Ельцыне такое никогда бы не случилось, однако победивший его на выборах предводитель квасных патриотов вострил против новоиспеченной соседней «дэржавы» и свой личный зуб: родился в… как его, ну, городок на западе республики, цитадель местного национализма. Теперь отца отечества неприятно удивляет, что малая родина, ты понимаешь, в ином царстве-государстве. Хотя… Окажись сам Сураев сейчас в Москве, где гарантия, что не испытывал бы подобные чувства?

Но даже новый русский президент, обожающий щегольнуть своей непредсказуемостью, в душе понимает, что в былых границах империю не вернуть. И очень скоро выяснилось, что столь напугавшее обывателя установление российскими войсками контроля над южной столицей есть только политическая акция, что задачи операции были не столько военные, сколько обеспечение «русской» общине максимально выгодной позиции на переговорах о прекращении огня, о функциях войск ООН, о разграничении национальных анклавов. И что упитанный глава ошеломлённого народа, в первые трое суток блокированный российским спецназом в Мариинском дворце, оказался человеком, будто созданным для таких переговоров. И не были ли именно переговоры основной целью этой кровавой авантюры? Не задумал ли эксцентричный российский президент поступить плохо, затем исправиться и в награду за возвращение к добру вырвать наконец у Запада давно обещанный десятимиллиардный кредит?

Сураев присвистнул. Однако и взлетел же в эмпиреи! Его место – с обывателем, беднягой, сперва поверившим, что все беды от москалей, лопающих его пайку масла и сала в своей голодной Москве, а потом остервенело меняющим талеры на рубли. Несладко ему пришлось, что тут скажешь, однако всё-таки и не так солоно – даже в сравнении с мирными советскими временами, когда у человека было всего понемножку, кроме свободы. Свободы, гм…

Пожалуй, стоит прилечь на скамью. Лежащего патрульным труднее углядеть, чем сидящего. Да ещё если проедут на «джипе». Поёрзал по скамье, пытаясь добиться, чтобы нужное окно оказалось между ступнями, словно в прорези прицела. Не вышло.

И чёрт с ним. Твёрдо, зато не задремлешь, как на родной кровати. В голове продолжали крутиться обрывки мыслей – пережеванных, обсосанных, будто леденцы. Леденцы – чушь, отбивную бы, с корочкой… Уж лучше вернуться к политике. На чем там остановился? Ага, теперь аналогии с Чернобылем. Ведь было же, сравнивал патриотический редактор «Ранковойи Витчизны» тучу российских парашютистов над Печерском с радиоактивным облаком 1986 года. Однако опыт, выстраданный в той беде, подвёл теперь обывателя. Чернобыльской весной кто оказался прав, кто сберёг здоровье свое и близких? Слабонервные тогда выиграли, паникеры и эгоисты – все, кто, услышав «из-за бугра» первое же сообщение о взрыве, без памяти бросились куда подальше. А вот удравшие после первых же перестрелок, возвратившись, обнаружили в дверях своих квартир новые замки, а за родимой, своими руками прикрученной цепочкой – небритую рожу нового хозяина, примчавшегося из Боярки или Триполья.

Прошло разграничение анклавов, и на обывателя обрушилась проблема выбора. Бюро квартобмена горели в лихорадке, а в скромной поэтике объявлений на столбах прорезались новые формулы: «двор част. размин.» и даже «на сторон. ул., наим. опасн. при ракет. обстр.» А эпопея обмена паспортов…

Чуток выше и влево от чёрного контура левой кроссовки Сураева трижды мигнуло желтым, потом ровно осветился малюсенький на таком расстоянии квадратик. И хоть загорелось вовсе не то, лихо вычисленное окно, на третьем этаже всё же. Возможность совпадения показалась Сураеву настолько маловероятной, что он, покряхтывая в напрасной и полупритворной попытке пожалеть себя, спустил ноги со скамейки.

Надо идти. Хотя бы для того, чтобы выручить паспорт. Мнимый следователь не тронет, пока в тебе нуждается, а там посмотрим. Насмехался над «Павлом Петровичем», но ведь и сам пошёл переходами, вглядываясь в мёртвые глаза светофоров. Легковушки давно попрятались по гаражам, грузовики реквизированы, «джипы» и «газики» появляются так редко, что слышны издалека. Похоже, он просто боится покинуть призрачную защиту стен, страшится враждебного пространства площади.

Холл «Ярославны» ярко освещён: этим до фени призывы экономить энергию, расклеенные на всех углах. Чёрный силуэт швейцара у входа, охранник, небось, в кресле поблизости. И клерк у стойки с ключами. Сураев прошел мимо пустой автостоянки, обогнул угол и нащупал взглядом дверь, выкрашенную под цвет стены. Вот он, заветный вход в обитель наслаждений, расколдованный хитроумным Али-Геной. Кнопка звонка, глазок. Поднёс уже руку к звонку, подумал и достал платок. Обернул им медную ручку шишечкой. Дверь подалась. В тамбуре огляделся: если увидит на полу охранника, плюнет на паспорт и домой. Никого. Да и не похож «Павел Петрович» на супермена, расшвыривающего бугаев в униформе. Служебная лестница: дешевая «дорожка» на ступеньках, узкие лестничные площадки, голые тусклые лампочки.

Третий этаж. Вон там при Советах торчал стол дежурной по этажу. Функции у неё, как у дворника царских времен, с той разницей, что дворник был обязан не только следить и доносить, но и содержать двор в чистоте. Новые хозяева могли сократить, могли заменить охранником. Ясно, предпочли сэкономить на надзоре.

«325». Любопытно, сколько тысяч людей входили в эту дверь после доброй (Генка сказал бы: открытой) Светы-москвички? Очень похоже, что Генка сам попросился в «325». В слабом свете сургучная печать кажется целой. Если бы разглядел её сразу, обошлось бы без неуместных игривых воспоминаний. Отчего ж неуместных? Сураев осторожно постучал. Подождал, потом снова вытащил платок. Красивая бронзовая ручка повернулась, громко щёлкнуло, дверь начала беззвучно открываться. «Надо было условиться о сигнале, а так даст ещё с перепугу по голове», – мелькнула запоздалая догадка, и Сураев, стоявший уже в полуоткрытых дверях, отступил в коридор.