Паспорт он извлек местный; следовательно, придраться не к чему. Да и вообще умоновец если и цепляется, так со скуки, не по злобе.

– Топай!

Сураев опустил руку с паспортом и поднял глаза на солдата миротворческих войск ООН. Нигериец. Мешковатая куртка с множеством карманов, длинная американская винтовка прислонена к решетке, на тёмном лоснящемся лице ничего не прочесть. И зачем? Нигериец переступил огромными ботинками, освобождая для Сураева место, где пролезть под шлагбаумом.

Два десятка шагов – и ещё одно, точно такое же пулеметное гнездо, только ствол с неожиданной деликатностью повернут к стене. Ещё один, едва уже различимый в далёких отсветах костра нигериец, на сей раз безучастно дремлющий в белом пластмассовом кресле. Ещё один шлагбаум. Выпрямляясь, Сураев на мгновение ослеп. Потом световое пятно скользнуло вниз, ему на ноги. Фонарик с длинной, на три батарейки, ручкой держит боец еврейской самообороны. Днем, возможно, его форма отличается от умоновской, но не сейчас; вот на плече, правда, не «Калашников», а маленький израильский «Узи». Тут уже посветлее.

– Шолом! Паспорт, пожалуйста… Возьмите. Покажите триста американских долларов. Хорошо…

Пряча паспорт с появившейся в нём твердой пластиковой карточкой, Сураев с неожиданной тёплотой вспомнил «Павла Петровича»: его, трофейные баксы избавили от унизительных объяснений и упрашиваний.

Теперь парень тарабанит заученный текст.

Сураев помнит, о чём там, и не вслушивается. Круглая щека, живой блеск глаз, силуэт пейса под беретом. Совсем зелёный, может быть даже старшеклассник: зарабатывает, небось, бесплатный билет до страны обетованной. На таких вот ребят он нагляделся в армии – через пыльные стекла стереотрубы, в основном, а порой и через прорезь прицела. А интересно, что предпринял бы малый, если б узнал об этом? Вряд ли они добрались до компьютерного банка гэбистов (теперь тут «Дэржбэзпэка» и говорить надо: дэбистов, так точнее)… Хотя ручаться нельзя ни за что. Где-нибудь поблизости, вот хоть бы и в той палатке, наверняка стоит компьютер, чтобы постовые могли, если возникнет подозрение, навести справку…

– …не допускать оскорблений национальных, религиозных и культурных ценностей еврейского народа…

Пока что они, еврейские эти заморыши, побеждают. И не только в тех войнах, с арабами. Их победа – часть глобальной победы капитализма. Должен ли ты ей радоваться, ты, в свое время оказавшийся на другой стороне? И есть ли чему радоваться победителям, которым уже приходится подкармливать голодных врагов? Если бы только кормили. Побежденных ещё и трахают, как союзники Германию после второй мировой… Что такое? Паренёк молчит, влажные глаза поблескивают.

– Непременно, – решительно обещает Сураев и беспрепятственно шагает навстречу неоновому великолепию самого благополучного сейчас кусочка Киева. Еврейский совет старейшин отменил затемнение, как только избранный народ начал здесь обустраиваться. Тотчас же местные умельцы принялись гнуть стеклянные трубочки, и теперь несколько улиц нищей столицы сияют, словно ты оказался в ночной Хайфе. (Сураеву не пришлось побывать ни в ночной, ни в дневной Хайфе, но ему нравится её название). Здесь горят фонари, у бровки стоят, поблескивая лаком или пластиком, заграничные автомобили, много прохожих, и они не жмутся к стенам домов. «Да просто рано для них, – объяснил себе Сураев. – Ещё и десяти нет». Он понял, что пытается подавить неизвестно отчего подымающееся внутри раздражение. Неизвестно отчего… Положим, можно и догадаться, отчего. Пусть нет ему дела, что солдат из нигерийского батальона в свободное от службы время, как пить дать, трудится без устали, одаряя следующие поколения горожан кожей потёмнее. И пусть легковушки в анклаве, где в любой конец дойдешь, не торопясь, минут за двадцать, есть ненужная роскошь – ему-то какая печаль? Или, явочным порядком зачисленный в граждане ободранной «дэржавной» зоны, превратился уже в её патриота? Смешно. И не на обитателей анклава, чьи национальные ценности Сураев готов сейчас оскорбить, он злится. Его, который знает в этих краях каждый камень, только что унизили, не позволив ему просто взять, да и свернуть на Жилянскую.

Раздражение ещё не улеглось, когда он остановился перед сталинкой, в которой Милка выменяла себе квартиру. Дом оказался знакомым, хотя Сураеву ничего не напомнил его номер, услышанный в динамике чудо-игрушки, а сейчас благопристойно, словно в добрые старые времена, подсвеченный специальной лампочкой. Как обрастают твоими воспоминаниями улицы города, если в нём живёшь всю жизнь! И с годами становится уже неважным, что именно стряслось тут с тобой, счастливым было оно или горестным. Вот она, кирпичная коробка, стоит всё такая же, особенно если сейчас, вечером, посмотреть, а мы уже иные, а там и вовсе исчезнем. Подъезд не тот, правда, где доводилось бывать. Подергав за круглую ручку, Сураев, на исправность устройства почти не надеясь, набрал номер квартиры. Неожиданно из двери зашипело, и недовольный высокий голос спросил:

– Кто?

Сураев назвался, после нового шипения проник в парадное и, старательно прикрыв за собою дверь, очутился в полной темноте. Немного посветлело, и Милка, по-прежнему невидимая, осведомилась сверху:

– Ты что ли, Сураев?

Топая неизвестно зачем, поднялся он по лестнице. Они не поцеловались, только вгляделись друг в дружку. Милка скривила губы:

– Ну здравствуй, Сураев.

– Шолом.

– Издеваешься?

Кивнул, соглашаясь. Защёлкали запоры за спиной. Коротко осмотрелся: прихожая, ещё Генкой купленная, вместе привезли её и, как водится, обмыли. Всё правильно.

– Сколько комнат?

– Обмен равноценный.

– И центр как-никак.

– Центр чего? Пошли на кухню.

В узком коридоре, слишком густо, на вкус Сураева, обвешанном всяческой чеканкой и керамикой, он уточнил:

– На кухню —значит кормить.

– А ты разве ешь так поздно?

Сураев промолчал. В животе сосало, а ощущение неприятной легкости, этакого полета свидетельствовало, что надо срочно перехватить.

– У меня только малоэнергетическое. низкокалорийное…

– Тогда побольше.