Ошка благопристойно, словно на отчётно-выборном комсомольском собрании, поднял руку. Жёлтое, нелепо молодое в тусклом свете лицо невозмутимо, глаза-щёлки нацелены в узел Генкиного галстука. Медленно, с непривычной здесь, на Юге, правильностью русской речи, изрекает:

– Если Флоридису и впрямь интересно, я расскажу, хотя мы и договорились, когда созванивались перед встречей, что не будем касаться этого вопроса…

Пашка явно собирается с духом, вот-вот вмешается. Зная его много лет, Сураев ценит их дружбу (теперь, правда, уже скорее знакомство) и давно отучился делить Пашкины качества на положительные и те, что похуже. И одно, по меньшей мере, из них великолепно: Пашка Золотарёв не терпит конфликтов и, чтобы смягчить ситуацию, готов, известный жмот, поступиться даже своим. Что сделает сейчас? Заначку выставит, что ж ещё…

– … но ты же помнишь, Флоридис, какой в нашей компании интернационал. Я вот, к примеру, кореец, говорю на русском. Вон наш Саша, да ты знаешь и сам, вообще аркадец…

– Во загнул – аркадец! Аккадец я… Потомок извечных чистильщиков сапог.

– Я и говорю. Что ты, Сураев, право…? Просматривал я тут одну передачу, вот даже записал себе, – Ошка достал блокнот, чёрной кожи, с калькулятором. Раскрыл сразу на нужной странице. – Вот. Еще в IX веке тюрк Шамси Башту написал в нашем городе поэму «Сказание о дочери Шана». Между прочим, за триста лет до твоего, Басаман, «Слова о полку Игореве». Вот…

– Ну даешь – моего. Нашего! А при чем тут Сашок?

– Воистину, пресветлой Иштар клянусь: ни сном, ни духом…

– Корейцы разве к тюркам относятся?

– Родственники. Да не сбивай меня, Басаман, чего ты… А наша вон Смирнова…

– Бураго! Теперь и, боюсь, надолго Бураго я, Юрочка.

– Ну извини, помню тебя Смирновой. У нашей Смирновой отец русский, а мать зато…

– Да, Юрочка, мою покойную маму угораздило родиться еврейкой!

– И напрасно сердишься, право. В наше время…

– Х-ха, дор-р-огая! Сколько раз говорил тебе: папа слишком севэрный, мама слишком южная – в среднем выходишь ты типичной прекрасной киев..

– Штраф! Егупец! Штраф!

Ангелос Флоридис поднял брови, в милой растерянности улыбнулся и похлопал себя по карманам. Помедлив, сделал вид, будто снимает с руки часы.

– Простите, рэбята, запамятовал. Прэкрасной, м-м-м, егуптянкой. Так годится?

– Египтянкой? – скорчила Милка свою гримаску, победительную, как прежде.

– Скорее уж цыганкой. – галантно склонился перед нею Толян. – Иван Иванович Дмитриев так про цыганку, Милочка, написал: «Жги, египтянка…», ну и дальше там…

– Принимается, – смилостивилась Милка. – Теперь мне что – на столе сплясать?

Стол для того годится. Стаканы, тарелка с остатком жалкой закуси. И пустые бутылки не пришлось бы Милке смахивать длинной своей ногой: убраны по студенческой ещё привычке на пол. А ноги у женщин с возрастом не меняются. У Милки уж точно… Как её дразнили-то?

Пароход плывет по Волге,

У Смирновой ноги долги!

А ведь народная эстетика победила: коротышке легче укрыться за мусорной урной, если… Что? Генка продолжает шутку.

– Да, здорово. Спрячь, Гена, свои золотые. Не такой штраф мы имели в виду.

– Я пуст, Сашок. Честно. Привык в питейном деле к европейскому стандарту.

Общий вздох разочарования. Надеялись в глубине души, что у Генки в «кейсе» кое-чего припасено. Иначе и не вспомнили бы, наверное, о запрете называть город его настоящим именем. Нет, только Егупец, как у Шолома Алейхема. Табу пошло с давней той поры, когда всей компанией полтора семестра играли в еврейскую семью: каждый получил еврейское имя, у каждого прорезался свой образ. Сураев был там недотепой Изей Рабиновичем, а Милка – его тетушкой Фаней, для неё с вечеринки тащит Изя кусочек торта. Допрыгались тогда до разбора личных дел на курсовом бюро, где одна надежда оставалась на его члена Ошку, он же Соломончик Меерович, человечек деловой…

– Ах Гена, Геночка, Генуля, – протянул, лучась всеми своими морщинами, Толян. – Вон у тебя квартира своя собственная, подзабыл уже, на сколько комнат, в Афинах, дача, ты говорил, на Олимпе, фирма у тебя своя. А почему? Живешь ты в своей стране, в самостийной Греции. Ведь помним, как в одной черненькой рубашечке бегал, когда с нами учился. Вот и мы хотим, чтобы здесь стало так же, как у тебя в Афинах.

– Не так всё просто, Толик, – пробормотал Генка, повёртывая свой «Роллекс» в коротких, обросших за эти годы чёрным волосом пальцах. – Если б оно всё так просто…

Сураев непроизвольно кивнул. Оказалось, что Ошка снова стоит. Или так и не садился. Держит, словно для тоста, пустой стакан. Костюмчик на нем аккуратненький, как и в тот далёкий день, когда заявился он вместе с Генкой в их аудиторию и угодил, бедолага, прямо на семинар по истории КПСС. Было это после Ташкентского землетрясения, когда студентов тамошнего университета, превратившегося в груду бетонных блоков, развезли по другим вузам СССР. А Генка с Ошкой отбыли ещё и двухмесячный карантин в санитарном поезде, в тупике каком-то: на развалинах случилась эпидемия. Ореол участника столь захватывающих событий померк над коротко остриженной головой юного корейца, как только выяснилась его ординарность, впечатляющая даже на сером фоне тогдашнего философского: малый не только с забавной серьезностью сам напросился на комсомольскую работу, но и невозмутимо признавался, что песни типа «Юность – это Манжерок» (или как оно там), «Мой адрес – не дом и не улица…» нравятся ему больше гремевших тогда «Битлов».