– Итак, слово представителю среднего бизнеса, молодой акуле нашей юной капиталистической экономики! – Пашка выпрыгнул со своего места и, опрокинув табурет, сделал с поднятыми вверх руками несколько антраша. Явное подражание противному молодому человеку из рекламы «Кока-колы». Завидев её первые кадры, Сураев сразу вырубает звук, однако видеоряд созерцает с удовлетворением: автопародия какая-то, прямо бизнес-стриптиз…

– Так уж и акуле, – скупо улыбнулся Ошка, а Сураев, приглядевшись, установил, что костюм на нем не только выглажен, но и по моде. А новый костюмчик сейчас – это ого! Ещё немного покрасовавшись, Ошка готов продолжать.

– В сравнении с присутствующим среди нас президентом компании… – достал из кармана бумажник, из бумажника карточку и по слогам прочёл и в самом деле труднопроизносимое название. – А мы здесь что? Мы рыбки маленькие, ну вроде…

– …пираний, – быстро подсказала Милка. Народ радостно заржал. Определить по лицу оратора, известно ли ему, что такое пираньи, оказалось невозможным.

– А я хотел сказать: пескарей. И нечему смеяться! Бизнесом занимаются теперь очень уважаемые люди, и если бы не мы, нишу заполнили бы другие – уголовный элемент. Я поддерживаю сказанное Басаманом. Если нам, таким, как Флоридис и я, перестанут вставлять палки в колеса, начнём и мы жить, как в Греции: Басаман будет получать настоящие гонорары, Смирнова зашибать бабки в частном университете, а Золотарёв станет совладельцем телестудии. За Ангелоса Флоридиса, указавшего нам правильный путь!

Ошка поднял стакан на уровень пробора и сел. Сураев не обиделся, когда новоявленный учитель жизни позабыл о нем. Он и сам весьма туманно видит свое место в прекрасном капиталистическом будущем.

– Значит, мои денежки лежали на улице, и должен же был их кто-то подобрать? – медленно выговорил Пашка. И виновато огляделся. Нагнулся, вытащил, не вставая, из какого-то закутка бутылку и стукнул ею об стол.

Сураев не испытал радостного оживления, которое предчувствовал. Потому, быть может, что перевыполнил свою ежевечернюю норму. Ошка, нацепив очки, внимательно изучает этикетку.

– Не бойся, Юрка, это вторая. Первую такую сам выпил – и, как видишь, жив. Всё ещё жив! Вы хоть цените, ребята, что мы всё ещё живы? Давайте сюда свою посуду! За нашу дружбу, которую нельзя похерить, и национальный вопрос против неё – ничто! И кстати, я не понял, Толик… Неужто ты стоишь за Киев для своих только, для «дэржавных»? Да это же отец городов русских! Да мой дед…

– Противный! Ведь договаривались же…

Толян, безмятежно улыбаясь (вот кто уж точно счастлив добавить), поднял толстые руки, сдается:

– Как не покориться тебе, Милочка, хороший ты наш человечек? Тихо! А задрались всё же чубатые… О! Слово Великому молчуну!

– Просим, Саша! – это Милка и, кажется, впервые за этот вечер улыбается лично ему, персонально. «Пустячок, а приятно», – успевает отметить Сураев, с досадным треском расправляя коленные суставы. Вперёд!

– Друзья мои, истина относительна. Кто там виноват, решат историки победителей. За нашу абсолютную дружбу!

– А Сашок у нас по-прежнему молодец! – Генка через стол потянулся к Сураеву, чокнулся. Не пьет, собственно – пригубливает только. Мода такая на Западе пошла, или заболел, не дай Бог? Здесь-то пьют теперь все, не обращая внимания ни на моду, ни на болезни, ни на качество напитка.

– У Флоридиса было два инфаркта, – склонилась Милка к уху Сураева. Горячее её дыхание, случайное полуприкосновение жаркого бедра мгновенно взметнули в нём волну ревности. Ненужное это чувствование заглушая, Сураев примерился разом хлопнуть свою посудину. Каждый тут приударял в свое время за Милкой, а за Генку она на несколько лет сходила замуж, но всё давно быльем поросло. Вон даже Толян, который прежде, чуть подопьёт, неукоснительно атаковал любую бабу, оказавшуюся на тот момент в пределах досягаемости, сидит себе тихо и вместе со всеми зачарованно наблюдает, как их дама, скорчив свою гримаску, несет ко рту последнюю дольку соленого огурца. Однако же и сивуха! Хоть рукавом занюхивай… Эх, настоящее удовольствие от выпивки осталось в прошлом. А что вообще хорошее там, спрашивается, не осталось? В гнусном, рабском советском прошлом… Или он до того приобвык к своим одиноким, строго перед сном, ста пятидесяти граммам, что не способен уже поймать кайф от выпивки нормальной – в компании доброй, а можно сказать, что и весёлой? Вон Пашка снова собрался анекдотец рассказать.

– … как разбогатеть? А украсть цветной ксерокс и напечатать баксы.

– Э, послюшай! – Генка хочет, видимо, подсказать, какой ксерокс для этого лучше подходит.

– Тихо! Если боязно печатать баксы, продать цветной ксерокс. Ну, как?

– О! Я много тут выслюшиваю анекдотов, но всё такая пошлятина… Не при Миле пересказывать.

– Закономерно. Животный солдатский юмор – на что ещё способны вы, мужики, в такое время?

Застучали табуретками, сгрудились возле Милки, наперебой угощая куревом, а Толян, протискиваясь мимо Сураева на выход, больно проехался по его бедру твердой штуковиной в кармане. Так, так… В кармане пиджака. Свой «Макаров» Сураев оставил дома, да и вообще уж года полтора как не доставал из тайника. Сегодня к тому же предчувствовал, что в комендантский час их вечеринка не впишется.

Ну вот, опять накатило! Откуда постыдный страх? До дома рукой подать. А нарвёмся на патруль – зачем им палить? Пьяная компания, приличные люди, дама. Чего бояться – ночёвки в отделении? Документы с собой, а после выпитого, глядишь, отрубимся и на нарах.

Рядом стукнуло. Генка открывает форточку.

– Не идешь курить, Гена?

– На сегодня хватит. Достаточно и дыма из коридора, Сашок.

– Я заметил: ты и не пьёшь почти.

– Вынужден… как это…? Ограничить себе эти удовольствия.