«Как вам моя коллекция, ааори? — лишь шелест в голове, но я как наяву представил себе странного высокого старика, закутанного в длинный балахон. Его мне уже доводилось видеть. — Я так долго хотел вам показать её».

— Так что же не показал? — спросил я в пустоту, внимательно оглядываясь.

«Я не могу покинуть пределов тучи, — ответил старик. — Ты знаешь это. Не лукавь. Ты сам струсил ко мне прийти».

— Ну показал ты коллекцию — дальше-то что? — я не нашёлся с остроумным ответом.

«Дальше её надо осмотреть, — прошелестел голос. — Выход с другой стороны этой выставки боли».

— Нам, что, надо туда идти? — тихо спросила Пятнашка, а я только кивнул.

— А если?.. — начала девушка, но Молчок постучал себя по голове, показывая, что он об этом думает.

— Просто будь рядом. Не сходи с дороги. Не обращай внимание ни на что! Мы — за своими бойцами! — строго приказал я.

Если верить голосу и моим ощущениям — нам нужно было пройти сквозь лес. Мы нерешительно двинулись по неширокой просеке, свободной от деревьев. И стоило нам зашевелиться, как контуры детей вокруг ожили. Со всех сторон на нас обрушился плач. Плач десятков детей Линга, брошенных в проклятом городе на растерзание алхимикам, преданных родителями, которые пытались сохранить свою жизнь. Детей, чьих тел не касалось изменение.

Они плакали и молили на все лады — голосами мальчиков и девочек. Они пытались выйти из своих узилищ, тянули к нам руки, а мы ничем не могли им помочь. Пятнашка прижалась ко мне, пытаясь спастись от многоголосого крика, но он прорывался сквозь закрытые уши, впивался в голову, заставляя кровь разогреваться как кипящий бульон. Я видел, как мои пальцы вцепились в древко копья, как побелели костяшки Молчка, как тихо — на одной ноте — завыла Пятнашка. Видел — потому что слышать её вой я просто не мог.

А когда все дети начали плакать и кричать на разные лады: «Больно!», я сам чуть не кинулся к дереву. И только понимание, что я ничем не смогу им помочь, заставило меня остаться, вцепившись в Молчка и Пятнашку. Мы держались друг за друга, заставляя себя двигаться вперёд, и только когда страшный лес остался позади, и мы шагнули на заросшую серой прилипчивой травой равнину — крик умолк.

«Музыка для ушей, крики нового мира, — прошелестело у меня в голове. — Гимн новой жизни, малыш».

— В штанах у тебя малыш, — ответил я, стискивая челюсти. — Если ты их вообще носишь.

«Ты прячешь страх за хамством и злобой. Но я давно тебя поджидаю. Тебе предстоит ещё принять новый мир, как бы ты ни пытался его остановить».

— Я не приму твой мир, старый дурак, — огрызнулся я. — Такой мир я не приму никогда.

«Ты примешь и худший мир. Ты один из немногих, кто проходит мимо и не пытается ничего изменить. А значит — это твой мир».

— Я иду к своей цели, алхимик!

«Ты идёшь туда, куда указываю я, глупыш».

Мигнуло.

Когда вернулось зрение, мы стояли на стене погибшего и проклятого города. Внизу простирались призрачно-красные поля уже знакомого стебля. С другой стороны — разрушенный город. Я шарил взглядом вокруг, пытаясь понять правила, но выхода из Линга — не было. Правила молчали.

«Видишь, я сам определяю, что и как происходит в моих землях, мальчик», — прошелестел голос.

— И что ты хочешь мне показать? — спросил я.

«Цену твоего бездействия».

— Цена моего бездействия — куча выживших из ума алхимиков?

«Цена твоего бездействия — смерть города!».

— Ну тогда преклони колени, сморчок! — неожиданно захохотал Молчок. — Потому что в город вернулся великий воин — Шрам! Одним решением он спас бы тысячи никчёмных жизней, обратил в бегство серых и Орду!

«Замолчи!».

— Сокрушил бы могучим взмахом длани сошедших с ума алхимиков, поддержал бы рушащиеся стены города! — подхватил я. — Вот поэтому я и говорю, что ты — вонючий псих!

«Дойдите до фонтана по улице напротив лестницы», — с усмешкой шепнул голос и исчез.

Мы подошли к лестнице со стен и начали спускаться. Город внизу, окутанный призрачным туманом, встречал нас тишиной. Но стоило мне поставить ногу на мостовую, как вокруг закипел бой, грянул многоголосый крик, звон оружия и плач сплелись в непереносимую какофонию. Призраки последнего штурма, призраки страшного поражения — отголоски ужаса, что творился на улицах прошлой весной.

Вот серые зажимают в угол двух стражников. Те рубятся, падают, встают и снова рубятся, но с каждой секундой на их телах всё больше и больше порезов, сочащихся кровью. Вот другой стражник, упавший на колени и поднявший руки. И пробегающий серый срубает ему голову. Вот нежить — таран — разносит хлипкую баррикаду поперёк улицы, поднимая на свои рога сразу четверых защитников. Вот серый поймал ребенка и тащит его к стене, а вот его мать — тянет руки, пытается ползти, но её ногу грызёт с урчанием трупень.