Опять помолчали. Отец Фома добавил уже весьма серьезно:

– А вообще, брат, ты весьма задумайся, чего это ты из окна валишься. Все грехи – это грехи перед Богом и против Него. Испытай себя: как молишься, посмотри, как к братии относишься, есть ли мир в душе. Да попробуй быть счастливым хоть с неделю. Вот тебе епитимья: живи неделю и будь счастливым.

На следующий вечер отец Савватий залез на крышу монастырского сарая. С вечерним правилом он встречал первые звезды. Небо не было душно-темным, как во сне. Оно все сияло изнутри каким-то светом.

«Все началось со звезд, – подумал отец Савватий, – и свет ширится, и уже никогда не уйдет во тьму». И вдруг он ощутил всем своим существом, что счастье человека включает в себя все беды, неудачи, все победы и радости… Оно включает в себя всю жизнь человека, которую нужно принять как дар от Бога, Который может и не отвечать на малую просьбу, потому что может дать только все.

Приходит к отцу Фоме старушка на исповедь. Во всем, говорит, виновата, во всех грехах. Он ее спрашивает с равнодушной миной:

– Самолеты угоняла? Лошадей воровала?

– Нет, батюшка, что вы…

– Тогда рассказывай, чем против Бога на самом деле согрешила.

Следующая подходит:

– А я, батюшка, даже не знаю, в чем и каяться. Жила с мужем хорошо. Детей вырастила. Не воровала, никого не убила…

Отец Фома отступает от нее на несколько шагов. Указывает очереди на нее рукою и на весь храм громко возглашает:

– Смотрите на нее все, она – святая! Святая!

Бабушка бежит из храма прочь.

Иеромонахи берут на себя много забот о мирских проблемах, очень устают, возясь с мирянами, потом приходят на службу, а сил-то молиться сосредоточенно и нету. И тогда начинают заниматься пономарями, учат их послушанию.

Старший пономарь учит младшего:

– Пойдет батюшка кадить, а ты возьми в руку ладану, да и открой перед ним дверцу-то.

– А зачем?

– А иначе гневаться станет: почему дверь не открыл, потом кадило тебе протянет, а у тебя, к примеру, ладану нету. Поставит тебя на поклончики, всю службу и будешь кланяться. А так ты дверцу открыл, батюшка молчит, сует тебе кадило, а ты расторопно ему туда несколько зернышек ладану, он опять молчит.

– Да он все равно придерется…

– Это почему?

– А вот третьего дня отец Фома все меня пытал, бью я свиней на скотном дворе или нет?

– А ты бьешь?

– Нет! Как можно? Возьмешь только палку и толкнешь тихонько, они же, свиньи, толстые, ничего не чуют. А скотник на меня все жалуется. Вот батюшка и пристал ко мне: «Сознайся, – говорит, – бьешь ты бедных свинок?» Я говорю: «Не бью». А он опять: «Ну ты сознайся!» – «Да с чего вы, батюшка, взяли-то?» – «Вид у них очень грустный». – «Кто ж его знает, чего они грустят?» Потом на исповеди говорит опять: «Бил свиней-то?» Я говорю: «Каюсь, бил». Он говорит: «Вот теперь вижу, что не бил».

К отцу Фоме приехал непонятный кадр, то ли бомж, то ли интеллигент. Батюшка спрашивает:

– Ты кто? Ты каких?

– Я, батюшка, лилия полевая. Не ищу, что есть, что пить и во что одеваться.

– Может, ты и Царство Небесное нашел и правду его?

– К вам вот приехал найти.

– А ты знаешь, что это такое – «лилия полевая»? Это анемоны, которые покрывали холм после дождя, вырастая за один день, словно красный ковер. К вечеру они высыхали и их собирали иудеи, чтобы топить ими печку.

– Не станете же вы топить мною печку?

– Это почему? Сегодня четверг, как раз банный день. Иди, топи печку, коли ты – лилия.

– А может, я скорее – птица небесная?

– Тогда пойдешь клювом наш огород пропалывать. Жать или сеять не заставим, а вот ужин и ночлег прополкой отработаешь.

– И какое же в этом деле Царство Небесное?

– А ты у сорняков учись, как растет грех на душе человека.

Отец Фома, имевший за плечами два курса консерватории, очень любил всякую музыку и слушал с каким-то особым вниманием пение птиц в соседней роще.

Стоит, опершись об ограду скита, улыбается, как кот на солнышке. Спрашиваю его:

– Нравится, батюшка, как птицы поют?

– А в природе тишины вообще нет. Она производит много всяких шумов, но они в гармонии. Эту-то гармонию мы и называем тишиной. А птичек я люблю за их примитивные литургии.

– Почему примитивные?

– Помнишь, в «Кольце нибелунгов» Зигфрид едет через лес, слышит пение птички и вторит ей серебряным рогом. Потом, если мне не изменяет память, он, употребив кровь убитого дракона, начинает понимать язык птиц. Всем кажется, что это очень круто. Но на самом деле – примитив. У птиц, в отличие от людей, движение и ритм никак не связаны. Да и модуляции простоватые. Вот возьмем, например, ворон, которые, как известно, «ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы, и Отец наш Небесный питает их». Вот если ворона видела, как трое человек вошли в дом и лишь двое из них вышли, она знает, что еще один остался внутри. То есть она может объединить три объекта и не более, с четырьмя у нее этого уже не получится. Поэтому в пении птиц встречаются преимущественно дуоли и триоли. А это весьма примитивно. Почему Пушкин пишет в Онегине: «Однообразный и безумный, как вихорь жизни молодой, кружится вальса вихорь шумный». Вот ты мне скажи, почему вальс «однообразный и безумный»?