— Ты где был? — мгновенно настораживается она, и Лось, перекидывая через плечо махровое полотенце, кратко отвечает:

— Бегал. Нужно поддерживать себя в форме.

Форма — это то, что Миша уважает в партнерах если не больше всего, то почти больше всего. Форма — это верный знак того, что человек дисциплинирован и целеустремлен. Он умеет планировать свой день и обладает достаточной твердостью духа, чтобы не отлынивать от тренировок.

Сам Миша по выходным плавал в бассейне в розовой трогательной шапочке, отдуваясь как морж и осторожно шевеля руками, как новорожденный лягушонок. Анька могла обогнать его пару раз, туда и обратно, пока он проплывал одну только дорожку. Помогало ли ему это держать себя в форме? Кто знает. Но для него это был своеобразный ритуал, провести который, наверное, помешал бы провести только острый приступ диареи.

А вот Лосю его тренировки явно помогали. Глядя на бугрящиеся под влажной от пота кожей мышцы, на мощные руки и грудь, Анька кивает, невольно облизнув губы и испытывая острый приступ желания вскарабкаться на Лося тотчас, как медведь карабкается на сосну, повиснуть на нем, пока он потный и горячий, куснуть его за плечо, чувствительно, до боли, чтоб он замер, и стойко терпел ее дикую выходку. Лишний раз удостовериться в его терпеливости и в желании ее переносить. Пусть еще раз продемонстрирует свою любовь!

«На руках, наверное, бегал. Молодец, спортивный Лось! — размышляла Анька, исподтишка любуясь Лосем. — Только вот мозг по дороге вытряс!»

Бесстыжий голожопый Лось, стащив меж тем с себя всю одежду, немного помолчал еще, словно размышляя, а стоит ли говорить, но все же сказал, как бы невзначай, не глядя на Аньку, почти уже войдя в ванную комнату:

— Лассе приехал.

— Я знаю! — агрессивно выкрикивает она — и тут же осекается. — Я… видела его вчера. Ночью.

Лось кивает; и Анька переводит дух, понимая, что сделала все верно, признавшись и не став скрывать свою ночную встречу с Акулой. Ведь прямо около дома она растерзала розу, подаренную ей Акулой. Красные лепестки хорошо видно на белом снегу, замерзший зеленый стебель — тоже. Лось наверняка увидел их, отправляясь с утра на пробежку. Лось наверняка уже говорил с ним. Врать было бы глупо.

«И совсем не надо бы, если б не эта месть! — с досадой думает Анька. — Может, ну ее нафиг?..»

Но под подушкой возится телефон, оповещая ее о новом сообщении, и Анька, только лишь глянув на экран, понимает, что мести быть.

«Да я ему такое устрою — ввек не ототрется!» — прочла она в загоревшемся окошечке. Значит, позору быть, Акула мести не избежит.

— Какого черта он приперся, — сдержанно рычит Анька, и это очень искренне. — Лось, ну что за нафиг! Умеешь же ты портить настроение с утра! Выгони его к чертовой бабушке!

— Куда?!

— На мороз! В поле! К волкам!

— Он же мой брат; и он приехал извиниться, — словно оправдываясь, заметил Лось, и Анька, яростно сопя, оглянулась в поисках предмета для метания потяжелее. — Ты же знаешь. Он сказал, что пригласит нас на обед в одно хорошее местечко в знак примирения.

— Я не хочу видеть его рожу здесь!

— Он будет жить в гостевом домике. Не здесь.

— Лось!!! Ты дурак, и уши у тебя холодные! Я вообще не хочу видеть его рожу!

Дверь в ванную за Лосем закрылась, и Анька, злая, как сексуальный маньяк-импотент, шлепнулась в постель, размышлять, как ей избавиться от Акулы. Здесь и сейчас она его видеть не хотела. Да она вообще не хотела его видеть, и он у нее был отложен в мозгу в отдельную папочку — «дела», — и папочка эта была отнюдь не на первом плане, а была задвинута далеко-далеко, так, что отсюда, из солнечных Альп, была видна только потрепанная обложка из серого дешевого картона.

Акула и счастье были разделены буквально-таки пропастью.

А на первом плане, в папке с пометкой «счастье» был Лось. Этот вспотевший от пробежки полубог. Классный Лось, с его молчаливой страстью, с его ненасытностью, с его жадной, невероятно сексуальной любовью. Он умел не только выразительно смотреть, но и очень сексуально молчать. А целовал он Аньку так, словно она была вкуснейшим в мире мороженым, и он сдерживается из последних сил, чтоб ее не сожрать. Вот это все стоило внимания. Вот это все было Анькино богатств, радость, счастье, золотко. И она справедливо полагала, что здесь, с Лосем в Альпах, в этом земном раю, подальше от дел, она находится на каникулах. В отпуске! И должна только спать, трахаться и развлекаться — и никаких неприятных впечатлений!

— Какого черта этот говнюк Акула собрался портить мне весь кайф! — рычала она в досаде, понимая, что отчасти виновата сама. — Меня папа сюда в медовый месяц, а не на рыбалку послал!

Если б не дала ему повод думать о себе как о доступной цели, он бы не притащился. Не посмел бы. А сейчас…

— Надо выкурить его отсюда! — решительно пробормотала Анька. — Сделать так, чтоб Лось сам ему указал на дверь. Пофиг, что брат! Мало ли, какие права он имеет — к родственникам он приехал… Соскучился, что ли?! Затосковал?! В депрессию впал, насилу из петли достали!? Лось только мой! Он меня должен развлекать, а не этого депрессивного хорька! В конце концов, — бушевала Анька, — это и мой дом… скоро будет. Лось обещал! А у себя дома я хочу чувствовать себя свободно! Хочу сидеть на столе, хочу валяться у камина… блин, с этим Акулой даже голышом теперь не походишь! Впрочем, почему нет…

В мгновение ока коварный план нарисовался в ее мозгу, и Анька одним прыжком, как десантник с парашютом — нутро самолета, покинула постель.

Конечно!

Все гениальное просто!

Ходить голышом!

Анька ведь тут у себя дома, не так ли?

Юргенсон тут появляется по зову. Надо только взять рог, надеть лыжи, выбежать из леса, трое суток карабкаться на гору и там, на вершине, протрубить — то есть, позвонить. Иначе его в дом не заманишь. Прислуга шмыгает тихими мышками и уже ушмыгала. Или не пришмыгала. Да это и не важно; мышей Анька не стеснялась.