Можно в шестнадцать лет командовать полком и быть "пятнадцатилетним капитаном", но быть даже в мои двадцать семь "душой корабля", отцом, наставником, человеком, которому в разной степени доверяет и восемнадцатилетний матрос, и боцман, четверть века просидевший в прочном корпусе, искушенный командир и порывистый лейтенант, - дьявольски трудно.

А "разговоры по душам"?! О, эти разговоры по душам! Высший пилотаж "замовской работы". Тут все - и психология, и житейский опыт, и поединок характеров, и проникновение в запретные для стороннего пределы душевной жизни, чистота раскаяния...

Вот приходит провинившийся матрос, неловко заглядывает в дверь каюты:

– Вызывали, тарьщ-кап-нант?

В глазах тоска и готовность если не к стрелам праведного гнева, то к нуднейшей нотации.

– Вызывал, - отвечаешь с лошадиным вздохом, точь-в-точь как когда-то вздыхал отец, барабаня пальцами по школьному моему дневнику.
– Садись, Василий (Николай, Петр, Абдул-Саид...).

Матрос слегка вздрагивает - так странно звучит в казенных устах родное имя. По себе знаю, как это действует: по фамилии, по фамилии, и вдруг по имени... Пододвигаешь вызванному стакан чая, помешивая ложечкой в своем. Матрос прихлебывает с видом приговоренного, чье последнее желание состояло именно в этом глотке, а ты, не замечая потупленных глаз, заводишь речь о пустяках и, когда настороженность, на твой взгляд, растает, как рафинад в кипятке, переводишь разговор к сути проступка.

За твоей спиной истина и добродетель, оформленные в статьи уставов и кодексов, тысячи положительных примеров из мировой литературы и отечественной классики, плечи твои горбятся под бременем благородства и ответственности...

Я был несказанно растроган, когда на другой день после такой беседы матрос Еремеев постучался ко мне опять:

– Тарьщ-кап-нант, а как быть, если начальника в душе не уважаешь, а подчиняться надо?

И снова был чай и проникновенный экспромт на тему: "Приказ начальника - закон для подчиненного". Еремеев пришел ко мне и на следующий день, и на следующий... Я сиял тихой гордостью: расположить к себе такого строптивца, завоевать доверие - это не еж чихнул! Пока, наконец, не постучался кок-инструктор мичман Маврикин:

– Товарищ капитан-лейтенант, вы бы Еремеева в личное время вызывали. А то как в камбузный наряд заступать - "меня "зам" вызывает"... Картошку чистить некому!

С того дня я зарекся прекраснодушничать. Но было поздно. Среди офицеров прошел слух о моих педагогических талантах, и на вторые сутки похода инженер-механик обратился ко мне как к коллеге по части человеческих душ:

– Николай Андреевич, поговорите с Медняком. Как в отпуск съездил, так на все болт положил. С воздушной резьбой.

Трюмному Медняку я не то что чаю - сесть не предложил. Обойдемся без психоанализа. Матрос стоял, сутулясь под сводом подволока.

– Ты кем растешь, Медняк?
– начал я в духе Симбирцева.
– Может, письмо домой написать? Пусть батя приедет. Ремень мы ему одолжим. С бляхой.

– Нет у меня бати...

– Как это нет, когда отпуск по болезни отца выправляли?

Нарыв на душе прорвался сам по себе - ткнул неосторожно пальцем. По лицу Медняка потекли слезы, пытаясь стряхнуть их, он только подергивал то одной щекой, то другой, на стиснутых зубах кривились губы.

– Зачем же он так, тарьщ-кап-нант?! Ну зачем?!. Пришел поддатый. На мать с кулаком. Я его за шкентель: не смей маму бить! А он - кака тебе "мама"?! Мы тебя из детдома взяли... Двадцать лет скрывали... Зачем же он так, тарьщ-кап-нант?! Зачем?!.

Слезы высохли от ярости и горя. Жил, жил, и вдруг нежданно-негаданно в одну секунду ни отца, ни матери - враз осиротел....

Я нес сбивчивую ахинею насчет того, что истинное родство определяется все-таки не кровью, а чем-то там еще... Ну что я ему мог сказать? Я даже сейчас не знаю, как ответить на его "зачем?". Да и ответит ли кто? О, эти "разговоры по душам"...

...Сегодня понедельник - день политической подготовки.

Специальных мест для политзанятий на подводной лодке нет. Моя старшинская группа собирается в электромоторном отсеке. Старшины рассаживаются кто где может, втискиваясь в промежутки между агрегатами, устраивая на коленях свои просоленные и просоляренные разбухшие конспекты. Всего два часа в неделю отводит походный распорядок на лекционно-семинарские занятия. И чтобы успеть сказать самое главное, самое важное, что должно западать в душу и память без подкрепления записями в тетради, я стараюсь избегать казенных формулировок, затертых газетных фраз. Иногда это удается, иногда нет. Сегодня это явно не получилось. Старшина 2-й статьи Логунов даже прилег на койке за ходовой станцией гребного электромотора,

– В чем дело, Логунов?

Логунов нехотя откликается:

– Вахта сидячая - спина затекает. Разрешите лежа слушать, товарищ капитан-лейтенант?!

Проще простого одернуть старшину, приказать ему сесть. Но слушать и вникать не прикажешь. Вахта у Логунова и в самом деле напряженная, ответственная - четырехчасовое согбенное бдение на рулях глубины... Я разрешаю ему слушать лежа. Знаю: и командир, и Симбирцев назвали бы это "гнилым либерализмом", но у меня своя задача - более важная, чем соблюдение "уставного положения военнослужащего на занятиях".