– Тётя Песя…

– Песса Израилевна…

Загомонили жиденята в десяток глоток при виде выглянувшей с поверха второво етажа ладной бабы.

«– Ишь! – при виде спустившейся сверху жидовки Серафим сглотнул и резко вспомнил, што он вообще-то тово… мущщина! – гладкая…»

Взгляд ево прикипел к высокой груди, к широким колышущимся бёдрам при относительно тонком стане…

«– Ишь… – он непроизвольно облизнулся, и тут же одёрнул себя, – чортово семя! Всё бы им смущать честных християн! И на лицо… ничево так. Лупастая, канешно, да и нос… тово. Большеват. Но у Лушки Сидорихиной ничуть не меньше, а баба-то вполне себе… хе-хе! Глаза тожить… разве только тёмные больно…»

– … кто ты и откуда?

– Ась?! – Серафим заморгал, со стыдом понимая, што жидовка, которая Песя, уже который раз ему вопрос задаёт, а он тута слюнями, как кобель на сучку в течке!

– Так ето… – встряхнувшись, как собака, он собрался с мыслями, – из Сенцовки, значица, што в Костромской губернии! Вам ето… письмецо должно было…

Он сжался, сердце в груди отчаянно забухало, потому как, а вдруг нет?!

– От Егор-рки?! – Чуть прокартавила выскочившая вперёд молоденькая жидовка, при виде которой Серафим непроизвольно перекрестился, вспомнив вдруг разом, што пусть и чортово семя, но и Христос от их племени! То есть как бы… он запутался и снова – вспотел.

А ета… ну иконы писать с такой, чисто Богоматерь молоденькая! Ещё раз перекрестившись, он немного пришёл в себя и принялся отвечать.

Часом позже, обсыпанный с головы до ног персидской ромашкой и необыкновенно вкусно сытый, как и не помнил за последние годы, Серафим пил уже четвёртую чашку самонастоящево чая! Даже и не спитово! Кому и рассказать, а?!

Батюшка за такое и епитимью наложить может, за трапезу с жидами. А сказать про мыслю иконописную, так и тово… даже и на исповеди!

Гостеприимная Песса Израилевна (дал же Бог имячко!) потчевала ево жидовскими сладостями, подсовывая всё новые и новые. Вкусные, страсть! Сладкие.

И ета… крестьянин с превеликим трудом заставил свои глаза коситься помимо волнительной груди жидовки, натягивающей ткань. Тоже – сладкая! Наверное.

А хозяйка с дочкой, мешая русские слова с нерусскими, заспорили жарко, куда ж лучше устроить ево, Серафима? Потому как в одном месте платят получше, но мастера – собаки злые! В другом заработки так себе, но койку в рабочей казарме дают, а ещё – кормят.

У мужика в ушах звенело от криков и разных возможностей, а голова сладко и сыто кружилась. Ето вот по ево душеньку спорят, как лучше обустроить?! Оюшки…

– Ша! – мать хлопнула ладонью по столу, прерывая спор, – завтра зайдёт Сэмен Васильевич, вот тогда и да! А пока не будем гонять воздух языками!

Устроили Серафима в сыроватом полуподвальчике, закидав небольшую печурку в углу каменным углём.

– Здесь переночуешь, – деловито хлопотала жидовка, стеля ему постель, – сыровато, но быстро протопится, ты не смотри! Только ничего не трогай, ладно? Это Егоркины вещи, его мастерская. Он когда приезжает, вечно возится, мастерит што-то. Хобби!

– Ага, ага, – мужик быстро кивал, лупая по сторонам глазами и дивясь увиденному. Струмента, даже и на вид дорогущево – тьма! Такой продать, так небось хозяйство можно поднять – ого! А то и не одно.

– Так ето… а хоби, оно што? – осторожно поинтересовался мужик, подозревая не вполне приличное слово.

– Рукоделье для удовольствия, не для заработка – пояснила Песса Израилевна, отчево у Серафима ажно в висках волной – вж-жух! Вот стока денжищь… это как бабки? Поиграться?!

– А… кхе-кхе… не скрадут? – хрипло поинтересовался он.

– У Егора?! – хозяйка удивилась так, што у крестьянина отшибло всё желание спрашивать. И только в голове…

«– Ишь… взлетел…» – и острое облегчение от тово, што он – Серафим, сироту не забижал никогда. Потому как… потому. Вот!

Мысли ево окончательно запутались, и очнулся он уже с массивным узлом чистой одежды в руках.

– Мужа покойново, – пояснила жидовка, чуть вздохнув, – тебя мальчишки в баню проводят, да и переоденешься там в чистое, а я уж твоё постираю.

– Агась… благодарствую! – спохватился он, кланяясь низко, – От всей, значица…

Вечером, лёжа на постели в жарко натопленном полуподвальчике, чистый и благостный, сызнова наетый от пуза и напитый чаем со всякими жидовскими вкусностями, Серафим переживал крушение старово мира.

«– Жидовка, значица, – вяло текли мысли, – и так… и сама такая гладкая баба, хе-хе… Дажить если хвост и поперёк там всё, я бы… ух!»

Закурив и окутавшись махорошным дымом, он думал, думал, думал…

«– Поглядим, – решил он, зевая, и затушив цигарку о ладонь, положил окурок на табуреточку возле топчана, и повернулся набок, начиная засыпать, – как оно выйдет-то… дальше…»