Я вспомнил анекдот про Киссинджера («Нет, Факинджер!» [76] ) и поймал себя на том, что прислушиваюсь к Гаву и Дженис. Они все еще находились в той части своей половой симфонии, когда играет только медь, то есть скрипит и ходит ходуном старая металлическая койка. Все прочее, и особенно vox humana [77] вступит позднее. Я укоризненно покачал головой и вернулся к работе. Но то и дело от нужных раздумий или писанины меня отрывали цепкие побочные мысли. Я вспоминал слова Дженис и озадачивался: что же мог сокрыть в своих последних трудах дядя Рори, если он и правда что-то сокрыл. Впрочем, ясное дело, гадать не имело никакого смысла.

И вот, наверное, уже в сотый раз я проклял того клептомана-крохобора, что прихватил в вагоне мою сумку. Может, шарф развернется и негодяя постигнет судьба Айседоры Дункан [78] ?

– О-о… а-а… ы-ы… у-у…– приглушенно зазвучало в моей спальне.

Я заскрипел зубами.

– Поженились?! – ахнул я, пораженный.

– Так ведь они говорили, что собираются,– ответила мать, наклоняя голову к столу и придерживая у горла шаль с узором пейсли, пока осторожно пробовала большой кусок кремового торта.

Мы находились в «Чайных комнатах миссис Макинтош» на Вест-Найл-стрит. Нас окружали подвесные светильники, деревянные ширмы и скамьи со спинками, которые превращали обычное вешание пальто или куртки на оную спинку в операцию, напоминавшую подъем флага на высокую мачту.

– Но как они могли?! – Я чувствовал, что от лица отливает кровь.– Как они могли со мной так поступить?!

Моя мама, всегда аккуратная и подтянутая, с хрустом вгрызлась в меренговый бок кремового торта, как белый медведь вгрызается в чрево тюленя. Она хихикнула, заметив у себя на кончике носа каплю крема, сняла его мизинцем, мизинец облизала, вытерла нос салфеткой, оглядела зал с его головокружительными скосами и вертикалями ширм и скамей – не заметила ли какая-нибудь посетительница, матрона из среднего класса, этой оплошности. А то, не ровен час, по Галланаху поползут скандальные слухи и в местном бридж-клубе маме накидают черных шаров. Но беспокоилась она напрасно. Насколько я знаю, испачкать здесь тортом нос – это дело обязательное, все равно что на дуэли получить в щеку укол, без которого пьяное прусское офицерье не примет тебя в свой круг. Окружающие нас бальзаковские дамы как одна излучали почти осязаемое желание увидеть что-нибудь этакое, ностальгически-неприличное.

– Прентис, не говори ерунды. Конечно, могли. Они же оба взрослые.

Мама вылизала крем из полости в меренге, затем меренгу разломала пальцами и отправила кусочки в рот.

Я возмущенно замотал головой:

– Льюис и Верити! Муж и жена! Никогда! И вообще, разве не…– Голос мой поднялся на добрые пол-октавы, кисти рук болтались, словно я пытался с них стряхнуть прилипшие куски упаковочного скотча,– …слишком рано?

– Да рановато, пожалуй,– ответила мама, глотнув капуччино, и ухмыльнулась: – Конечно, я не намекаю, что она беременна или еще что-нибудь…

– Беременна?! – вскричал я.

Какой ужас! Меня потрясло это слово. Мало знать, что они трахались, но представить, как Льюис обрюхатил это небесное создание,—уже слишком.

– Прентис! – сердито прошептала мать, подаваясь ко мне и снова оглядываясь.

На этот раз кое-кто уже на нас косился. Мама неискренне улыбнулась парочке матрон в прикиде от «Барберри», которые таращились на нас через проход; они зафыркали и отвернулись.

Мать снова хихикнула, приложив ладонь ко рту, и захрустела меренгой. Жуя, откинулась на спинку скамьи, щеки ее раскраснелись, но глаза сияли, и в этих глазах отражались две смотрящие на нас женщины. Мать подняла палец и показала сначала на меня, потом на себя и уже не хихикнула, а прыснула. Я воздел очи горе. Давясь смехом, она промокнула глаза чистым углом салфетки.

– Мам, это не смешно.– Я допил чай и набросился на очередной шоколадный эклер, уже четвертый, а желудок все еще урчал от голода.– Совсем не смешно.– Понимал, что несу чушь, как последняя истеричка, но ничего поделать с собой не мог. Настало время тяжелых испытаний, а люди, которые могли бы оказать поддержку, только обижали меня и унижали.

– Так вот,– снова глотнула кофе мама,– как я уже сказала, это дело решенное. И не то чтобы в наши дни была какая-то разница, но ты все-таки прав: слишком рано. Мы с твоим отцом поговорили с Льюисом, и он обещал не торопить события, но они с Верити, по его словам, так… подходят друг другу, что… чему быть, того не миновать. Ну, ты понимаешь: слияние двух душ…

Нет, я этого не вынесу. Мой одержимый мозг рисовал мерзкие сопутствующие образы: друг к другу подходят… входит-выходит… слияние-излияние… О господи!

– Они сообщили нам о своем решении,– сказала мать самым что ни на есть деловым тоном и легонько пожала плечами,– и я подумала, что ты тоже должен быть в курсе.

– Ну, спасибочки! – с сарказмом процедил я.

Такое ощущение, будто пинка схлопотал от верблюда. И жрать по-прежнему хочется. Так что я уплел эклер, рыгнул – понятно, со всем возможным достоинством – и принялся разглядывать сласти.

– Они теперь в Штатах.– Мать облизала пальцы.– Судя по настрою, вернутся уже супругами. Ладно, если это случится, уже не будет для тебя слишком жестоким ударом.

– Угу,– жалко произнес я и взял пирожное. На вкус оно оказалось вроде подслащенного картона.

Был апрель. В этом году я не ездил в Галланах, не разговаривал с отцом. Учеба в универе давалась плохо, пожалуй, от силы я мог рассчитывать на 2,2. А тут еще и проблема с деньгами: вырученные за машину я потратил, а стипендии уже не хватало, чтобы выплачивать растущие долги. Кое-что лежало на старом счету – отец переводил деньги с похвальной регулярностью,– но ими я воспользоваться не мог из принципа. Те же финансы, которые я считал своими, обещали, судя по тону участившихся банковских писем, вот-вот исчезнуть из физического мира.