Еще холоднее мне стало, когда поднимались с тобой, доченька, по лестнице к кабинету директорши. Школа как школа, но все здесь пропитано таинственным и желанным английским духом. Там, где обычно висит 3-Б, здесь: 3-Б ROOM.

– - Room...
– - прочла.
– - Не роом, а руум, класс, - поправлял, обладая лишь полсотней слов и каким-то произношением.
– - Папа, а это что?
– - Это WС - ватерклозет значит.
– - Что, что?..
– - нежно, удивленно склонила каштанную голову.
– - Уборная? Ха, ты шутишь? Туда англичане ходят?

– - И англичане, говорят, тоже.
– - А нас пустят?

Не успел я взойти в кабинет, как сразу почувствовал, что уже взвешен -взглядом пристальным и натасканным. "К сожалению, мы должны будем вам отказать,-- сказала директорша.-- У вашей девочки больное сердце".
– - "Как больное?" -- искренне удивился. "Так: шумы в сердце. Может, это и не страшно, как вы говорите, но не забывайте, что нагрузка у нас очень большая".-- "Ну, хорошо...
– - все же немножко струхнул, черт с ней, с английской, здоровье важнее.
– - Но мы бы хотели попробовать. Если я вам принесу справку, что..." -- "Не сомневаюсь,-- значительно усмехнулась, -что справку вы принесете".
– - "Нет, вы обо мне чересчур хорошо думаете: я без блата".
– - "У вас все?" -- спровадила меня торжествующим взглядом до дверей.

Вот так, а ты, балбес, радовался.

– - Ну, папа...
– - подняла глаза, дергала за руку,-- что ты

так долго? Ты что, расстроился? Тетенька сердитая? У-у, какая... Все в порядке, да, папа?
– - Не совсем, Лерочка, шум у тебя в сердце.

Притихла, шла молча. "А шум это что? Это плохо? С этим учиться нельзя?" -- "Можно, но только в английской трудно".
– - "А почему трудно?
– - кареглазо заглядывала.
– - Будет шуметь, когда говорю по-английски?"

На другой день мы пошли в школу. В обычную, на медосмотр. Вышла, протянула разочарованно: "Волосы только пощупали.
– - И вдруг шепотом, озорно, притянув мое ухо: -- Гнид, говорит, нету. Папа, а что это такое -гнид?" -- "Хм, вошкины детки." -- "Вошкины детки!.. вошкины детки!.." -залилась на весь вестибюль.

И все же нас приняли в английскую: позвонил я знакомой инспекторше, и пришлось директрисе сдаться. Но давно уж может она чувствовать себя отомщенной.

Есть такие ремесла, что стремятся уподобиться мудрости мироздания. И самое главное, что за пять лет кочегарства я усвоил в этой науке -непрерывность: как чреда времен, сменяем мы, четверо, друг друга. Сутки через трое. Но когда наступает лето, ломается график, уходят в отпуск "коллеги", и тогда через день пашешь. Весь чет сентября был Дементия Ухова, нечет мой. И как уж ни хотелось мне проводить тебя с мамой в школу, не смог. Накануне вечером Тамара принесла букетик для школы. "Шестьдесят копеек... Недорого?..
– - как всегда, застенчиво, виновато наклонила темную голову к милым маленьким георгинам.
– - Ты знаешь, я не люблю большие, расфуфыренные букеты..." -- будто оправдывалась.

Никогда не кольнул бы упреком (мне ли?), но -- въелось сызмала, с полусиротского детства.

Я пошел в будни. А вокруг духовитым антоновским яблоком наливался праздник. Может, самый лучший после Нового года. Сколько было у нас их с мамой. Школьных, студенческих. У тебя лишь один, счастливый. И второй горше всех снадобьев, которыми мы так настырно досолаживали тебя.

Как вы шли в школу, как там было, я узнал позднее, полтора года спустя. Была зима, кислая, квелая. Первая без тебя. И брели мы с твоей мамой в сторонку от тех мест, где гуляли с тобой.

– - Уже было много народу, а мы все еще не знали, в какой же нам класс -- А или Б. Ребят выстроили в каре перед школой...-- а голос такой же мертвый, сырой, как снег этот тающий, давленый, как черное, подслащенное фонарями небо.
– - Директорша что-то долго, казенно вещала. Потом еще кто-то. Наконец кончилось, строй сломался, и старшие подбежали к первоклассникам, чтобы вручить им книжки и еще что-то. А Лерочке не досталось. Ведь ее зачислили в самый последний день. И она стояла растерянная, а все-таки радостная, счастливая...
– - горло перехватило, помолчала.

К вечеру и вовсе отмякло. Уже дождь невидимо сыпался -- холодные иголочки отплясывали на лбу, и сырой ветер по-весеннему слюнявил уши. Но еще все было белое. Только мокрые, угольно черные глазницы люков печально смотрели, отблескивая под желтыми фонарями глазуньей. "Вот я все думаю: та девочка, у которой Лера была на дне рождения, почему ее приняли? Без скандалов, без нервов. Ведь она живет еще дальше от школы. A мальчик, которого возили из другого района? И сколько таких. Понимаю: нужные люди, но я все о Лерочке: почему, почему?.."