Оставшись без вас, один, все я делал, что требовалось: покупал, готовил для вас, ездил, сидел, но в каком-то застывшем чаду. В голове моей давно уже пригорело, смердило паленым, но не было, никого не было, кто бы убавил огонь, хоть водички подлил. Мне халат дали. "А шапочки там, на подоконнике". Да, просты они здесь, приветливы. Не сравнить с теми. Как же страшно мне, Лерочка, как боюсь я теперь тебя. Да и что мне там, с вами, делать? Коридоры, палаты, дети, большие да маленькие, глядят в раскрытые двери. "Вы к кому? Ах, к Лерочке!..
– - заулыбалась невысокая, морщинистая тетушка.-Вот сюда... знаете?"

– - А, папочка пришел!..
– - осветилась навстречу Тамара.

Как умела она нести свой крест.

Вошел. Так и есть: хуже, хуже, а что, не понять. И не вылезло, вроде, больше. Нос такой же, так что же? Нет, не такой. " Папа..." Ах, вот что, говорит хуже! "Ты мне кукленка принес?" -- "Кукленка?" -- глуповато

заулыбался.
– - "Саша, я ведь тебе говорила. Это тот, которого Лина приносила весной. А знаешь, сколько мы сегодня яблок съели? Два! Но зато какие! Ты же сам покупал".
– - "Папа, принести, пожалуйста, радио. Тети Линино".

Встретились взглядами с мамой: вряд ли даст, побоится заразы. "Нет, -сказала Тамара, -- ты возьми лучше в пункте проката. Где-нибудь есть". Где-нибудь все есть. Даже наше спасение. "Вам ничего не надо?" -- вошла та же тетушка, что попалась мне в коридоре навстречу. "Нет, спасибо, тетя Шура.
– - И, когда вышла, сказала: -- Вот это и есть наша тетя Шура, очень хорошая, правда, Лерочка?"

Промолчала ты: для тебя они все уже были распрекрасные.

А назавтра посвистел под окном, да не шелохнулась простынка. Значит, заняты. "Саша!
– - неожиданно донеслось.-- Посиди там. Я выйду",-- и скрылась. Взволновался: отчего так? И угрюма, вижу, как сдерживается. Сел на тополь поваленный, он корой до моих костей не раз добирался. Там, по ту сторону горя, за железным забором кто-то зашевелился в кустах. "Трое вышли из леса", огляделись, достали бутылку, стакан, разлили, опрокинули, швырнули посудинку к забору в кусты. Листьев сколько уже нападало.

Извини!..
– - запыхавшись, остановилась надо мной.
– - Ну, что? Нет...
– села убито.

Что у вас?

Да капельницу сестра не могла, исколола все руки, уже в ладонь.

Саша!.. Саша!.. ну, делайте что-нибудь, делайте!! Хуже Лерочке, ху-уже!..--закачалась, сидя.
– - Ну, найдите же, неужели нельзя найти?! Вошь, слюну!.. Ведь нельзя же так, нельзя! Они ее колют, а чем, а зачем? Ведь растет, растет! Саша, Саша! Папочка!.. Лерочка же умрет! Делайте что-нибудь, делайте!..-- как она плакала! Первый и последний раз за все больничное время. При твоей жизни, доченька. Надержавшись, сжавши зубы там, улыбаясь, хлопоча с утра до ночи.
– - Папочка, миленький, что же вы, что?.. ну, делайте что-нибудь.

И молчал я. Преступно.

– - Ты...
– - нашла мою руку, -- ты... прости меня, папочка, я... не могу больше видеть. Как ты там? Ешь ли? Все куришь, куришь... Поухаживать за тобой некому. Ну, прости. Побегу...
– - вытерла глаза, надела новое, беззаботное лицо, -- а то Гуленька там одна. И так она говорит: ну, его, папку, ты все к нему бегаешь, -- улыбнулась, рукой помахала.

Дома было по-мертвому тихо. Все стоит на местах, и не взбитая пыль попряталась в щелях. Солнце лупит в окна, до желтого хруста поджаривает газеты на стеклах, которые -- занавески. Щебет -- птичий, ребячий. И вода, не завинченная, каплет из крана. Прикрутил. Так и там, у тебя на треноге, китайской казнью вызванивает. До сих пор не могу слышать этого.

– - Саша, с собакой все, кажется, утряслось, -- позвонила дочь Анны Львовны.
– - Завтра точно скажу, и тогда поедем.

Ну, на радостях дозвонился до Екатерины Яковлевны, обещала (в четвертый уж раз -- обязательно, завтра же!) съездить к цыганам. Я просил ее с легкостью, по закону, найденному для меня одним другом: "Вы хотите, чтобы вам все делали". Да, хочу. Так же, как делаю сам. Как делали ей, без счету, Тамара и Анна Львовна. И вообще я хочу, ох, хочу, хочу, не отмажусь -сделать сам для кого-то, для чего-то, только бы перестали делать для нас. Не хочу, не могу!! Дайте мне самому что-то сделать хорошее для хорошего! Для других.

Позвонил Горлову, сговорились, что к часу привезет на Витебский вокзал гороховую траву. И настой сотворит матушкиными руками.

– - О, а я тебя ищу!..
– - осклабился Белогривый.
– - Долго ищешь. Принес?
– - Нет, но бабенку ту с Московского видел. Давай гребешок.

– - Точно?
– - Как у Аннушки! Через час буду.

Еще бы: "На посуле -- как на стуле: посидишь и пойдешь". Но подсказывало что-то: не обманет. И уже по тому, как, часок спустя, резал наискосок желтую улицу от трамвая ко мне, понял: есть!! "Порядок... отойдем в сторонку. На, возьми гребешок, -- говорил Белокурый, так похожий на молодого Андрея Платонова. Может, тоже сейчас обо мне пишет. А читать будем на том свете -- друг друга. Если он захочет. Я-то его, Платонова, не могу.
– - Вот, смотри... только маленькие.

"Покажи... покажи... " -- дрожащими пальцами взял коробок, приоткрыл... обрывок бумажной салфетки и в нем...
– - "Осторожней!.."

Ах, черт, тебя только не доставало -- ветер уцепился за рваные бумажные краешки, чуть не сдул их, светленьких, совсем крошечных, но топорщатся, миленькие, шевелятся, чего-то не понимают. И, наверно, тоже думают: за что же? Все, теперь срочно доставить. Но вот-вот должен появиться Лева. Это здорово -- в один день это и гороховый настой. Лину!... Пусть возьмет гостиничное авто, у нее там блат. Позвонил. Нехотя согласилась. Подлетела умытая светло-серая "Волга" с голубой мушкой "Интурист" на лице, хлопнула дверцей, и Лина, еще издали выказывая оттопыренной губой свое отношение, засеменила ко мне.