– - Видите ли...
– - застенчиво мялся, подбирая слова консультант.
– - Мы пришли к единому мнению, что трахеотомия сейчас не показана. Там все чисто. Ничего не мешает.

– - Но она же задыхается! Мы боимся, тормошим.

– - Не надо этого делать. Она не задохнется, потому что сработает рефлекс. Может, в дальнейшем... наверняка даже, но сейчас... Вы думаете, что трахеотомия избавит вас от мучений. Кроме того, больной должен долгое время перестраиваться, приспосабливаться. Нет, нет, -- твердо глядел.

"А ты уже не успеешь, доченька".

Поясняя, снял он халат, отдал рукам Старшей, сунул инструментарий в портфель, принял пиджак, поданный теми же бдительными руками, извинился улыбкой, что вот, мол, остался в сорочке и приходится надевать пиджак при дамах. Но еще улыбался он не закоренелым онкологом: может, пять лет еще не время для вызревания фирменных этих улыбок.

Очарованные (ах, какие у этого мерзкого папочки консультанты), глядели врачи растроганно вослед молодому, умному и такому знающему коллеге. Только дергалось что-то напряженно в уголках глаз -- это я там нарвавшей занозой.

Иван Михайлович, я сейчас попытаюсь такси...-- сказал,

когда вышли во двор.

Ничего, ничего, я доеду. Тут ведь близко трамвай, -- шел легко, невесомо отталкиваясь от упругой дорожки.
– - Вы давно знаете Нину Акимовну? А-а...

Это значит, с какой, мол, стати она его просит для нас, малознакомых? Ладно, надо спрашивать, он откровенный, он все скажет, все. И первое -- про амитозин. "Да, мы делаем. В некоторых случаях". Все ясно -- понял по тону, но все же спросил -- раз уж этого можно обо всем спрашивать. Он плечами сказал. И добавил: "Пока что, к сожалению, радикальными остаются нож и рентгенотерапия". Ну, вот, понуро спешил за ним, со страхом заныривая в темные, умно насмешливые глаза, быстро вскидывавшиеся и еще быстрей ускользавшие. И на губы его глядел, несухо, красиво уложенные на сероватом, впалощеком лице. И не знал, что уже сказанул про меня Митрофан: "Конь бежал, волоча хозяина за хвост". И того не знал, что скажут мне скоро, через двести шагов, через пять минут.

"Вы делаете амитозин? Сколько?" -- "Два. Завтра третий". Тут он глянул вверх, на худой шее его углом выторчнулся кадык. "Дождик, кажется... вы бы шли, без плаща..." -- "Ничего, ничего, извините..." -- понимал: надоел ему, но еще что-то надо было мне от него. Что же?

Что -- я знал. До того хорошо знал, что боялся даже подумать. И откладывать тоже боялся: этот скажет, он еще не совсем онколог, улыбнется, как наша Калинина, но скажет. Этим голосом, переливающимся всеми оттенками, очень умным, очень, очень врожденным голосом; такого не купишь, не защитишь диссертацией, нигде, ни в академии, наук, ни даже у них в ухе-горле-носе. Этот скажет "Дождик, кажется", а прозвучит, как симфония. А посмотришь... у того, Сверчкова, лапы мясницкие и рожа бульдожья, а сбежал.

– - Иван Михайлович, простите, что спрашиваю, но... врачи

наши не говорят, а больше не у кого, -- набрал, выдохнул: -- Она... умрет?

Будто дернули его -- резко откинул голову, удивленно-весело глянул, тоже выдохнул:

Уже...

Умирает?!
– - к нему, и упало (но чему, чему же там было уж падать, час назад сам, сам сказал это кореяночке Лизе), но сорвалось, грохнуло с безмолвным и страшным ревом.

Конечно...
– - опустил лицо, затянулся сигаретой, выдохнул, и прошли сквозь это сизое облачко, тающее, водянисто сереющее -- стеклянные нити.
– Я думал...
– - осекся.

"Что ты не осел, сам видишь", -- договорил за него и, стараясь не вспугнуть -- спокойно:

Когда?

Не знаю. Этого не скажет никто.

Скоро?

Думаю, да. Опухоль очень большая. Огромная... так нигде больше нет, но растет быстро.

Она задохнется?

Н-не думаю... это раньше, наверно, наступит. Болей у нее нет? Нет, не щека, а голова не болит?

– - Кажется, нет.

Но и в эту минуту я видел, как выползла из-за поворота, громыхая, искря, из-под виадука девятка, и то видел, что он тоже увидел свой трамвай, и окурок, помявшись (куда бы его?), пригасил о морщинистый ствол и, помешкав, бросил к подножию тополя, высоко-высоко уходившего в небо.

Сейчас!.. я вас еще задержу на минутку. Извините, пожалуйста...
– показал ему натуральную, в полный рост улыбку.
– Простите, Иван Михайлович, что пристаю к вам, но у вас в практике?..

Ну еще бы!..
– - с облегчением распрямил плечи.
– - Сколько угодно. Чего-чего, а...
– - усмехнулся грустно.

А как... это наступает?

Вы знаете, обычно это наступает внезапно. Вот недавно у нас утром человек ходил и вдруг...

Не так, что от истощения? Она ведь почти уже не может есть.

Нет, нет, кахексия здесь вовсе не обязательна. Конечно, у таких

больных аппетит подавлен, но многие, бывает, едят очень хорошо, ходят, в домино играют и...
– - усмехнулся так понимающе, -- водочкой не брезгуют. Ну, у нас в основном ведь мужчины, и они... что же им остается делать? Мы на это не так уж придирчиво смотрим, -- распрямился, вздохнул и повел было

глаза в сторону, к остановке, но вернулся, дотерпливая и наверняка уж ругая в душе шефшу, что подсунула ему это.

– - Ради бога, простите, Иван Михайялович, но еще один, последний вопрос!.. От чего это наступает?