Приближалась. Не глядя. И совсем уж прошла, когда круто, по акульей повадке, свернула к нам: "Вы говорили с вашим консультантом?" -- "Да!..он согласен. А это из редакции... знакомьтесь".
– - "Редактор просил меня выяснить, почему не хотят применять препарат?" -- звучно, ясно прострочил журналист. "Никто еще не сказал: не хотят. Вот сейчас будем решать".

А она ничего...
– - удивилась, остывая Анна Львовна.
– - Я бы

даже сказала -- симпатичная. Только очень уж важная.

Что подметил, кстати, еще Митрофан: "Этот портрет красивый, веселый и здоровый".

Время шло, и что-то совсем необычное свершалось пред нами. Я не сразу заметил молодую женщину, круглолицую, русую, гладко зачесанную. Что она? от чего ей так весело? самой от себя? Раза два прошлась вокруг клумбы, дотягиваясь к цветам, трогая их, отпуская. Потом встала коленом на скамейку-качалку, ухватилась за цепь, замерла задумчиво, оттолкнулась. Улыбаясь? Плача? И опять заметалась, приникла к березке, обтрогала, оторвала кусок бересты, взяла в рот. Плачет!.. Ей богу, слезы стряхивает. Смеется!

– - Что это с ней?
– глянул на Анну Львовну.
– - Ох, Сашенька, я давно уж за ней наблюдаю.
– -С ребенком... случилось?
– - Да. Не хотела вам говорить. Она с матерью.

И тотчас же до меня донеслось: "Ну, пойдем... надо вещи забрать, документы, -- терпеливо, устало проговорила женщина. Верно, похожа. Но спокойна, верней, держится.
– - Пойдем, они хотели сказать нам...
– - а сама у стены, боится приблизиться.
– -Что сказать, что, что?.. Уходи, у-хо-ди...
– так моляще, так разрывающе прозвенело чуть слышно в осенней тиши.
– - Ну, что теперь

сделаешь?
– Уходи!..
– - хлестнула.
– - Ты мне противна!..-- швыряла ей через нас.
– - Слышишь, уходи!
– - И опять

заметалась, хватала цветы, гладила, отпускала, сбрасывала

слезы, улыбалась безумно.
– - Пойдем...
– - с тоской позвала мать.
– -Уходи!.. Видеть тебя не могу!..
– - замотала опущенной головой, и летели, сверкая, на белый песок аллеи слезы.
– - Я ведь тебе сказала, сказала...
– таким жалобным, таким рвущим душу голосом.
– - Уходи, уходи... Ирочки нет... Ирочки нет...
– - зарыдала, смеясь, и опять -- так разумно, так безумно: -Уходи, видеть тебя не могу, не могу!..
– - отбегала, останавливалась, бессмысленно упираясь глазами в землю. Стряхивала слезы, улыбалась.

Вы говорили с вашим консультантом или нет?
– - раздалось над нами.
– Когда он может приехать? Идите в гараж и берите машину. Только не задерживайте шофера, с транспортом у нас плохо.

Спасибо, Евгения Никаноровна! Вы не сердитесь, что...

Ах, да при чем здесь "сердитесь"!..
– - голубыми льдинками сверкнуло на солнце.
– - Что мне на вас сердиться?..-- брезгливо пожала плечами.
– - Только не думайте, что мы звери, -- сказала для Ильиной, для редакции. Будто та могла что-то сделать и зверю.

Позвонил Кашкаревичу - уже из приемного, там, в Песочной, не обрадовал, но услышал: "Хорошо, хорошо..." И глядел в ожидании на бумажку над окошечком проходной: "Вниманию родителей! Впуск к детям разрешается два раза в месяц",-- ослепше глядела она на меня. "Ну, едем!.. Где машина? Ох, вы меня просто режете!.. Такой день!.. Ну, ничего, ничего...-- что-то заметив, сразу же умягчил.
– - Надеюсь, своды нашего альма-матер не обрушатся без меня. И на меня". Виновато, понуро погрузился я в кузов, слышал бархатный голос консультанта, по-соседски- о чем-то воркующий с шофером, и. мутила меня, не осаживаясь, зависимость от всех благодетелей. Что бы делали мы без них! Но копилось и хочешь не хочешь -- нестерпимо саднило. Неужели и я мог когда-то и что-то делать другим? Неужели смогу -- не для страшного. Заскрипело сиденье, с глазка отлепили заслонку, Кашкаревич сидел уж бочком, наклонялся просунуть голос. Вот еще штришок -- вспомнил.

Въехали, подкатили, Кашкаревич выскочил. В окне Тамара, на крыльце сама Никаноровна. Не теряла времени даром: "Пришла, -- рассказывала Тамара вечером, -- туда, сюда, это приберите, это замените -- белье. А самое главное знаешь что? Щит велела принести под матрас. Сколько просила: видите, яма. А она: нормальная постель, все дети так спят. Показушники чертовы! Как я их ненавижу!" Но молчал я: пред глазами белела бумажка: "Вниманию родителей!.."

Вот сошлись они: статуя на крыльце и навстречу ей шесть летящих шагов да еще улыбку во рту, будто белую розу, нес красавец онко-Пигмалион. И сразу же ожила статуя, тоже с улыбкой шагнула навстречу. Но (тонок, добр) не забыл оглянуться на миг, кивнуть побежденному: не трусь, мол, я не выдам, а эта не съест.

Что там было? Обычное: подступали к тебе, нет, не мучить, просто выслушивать, просто пугать. Вышли. Кланялись, осыпая друг друга лепестками белоснежных улыбок. "Ну, я все сделал. Начертил им...
– - умно усмехнулся, мотнул черноволосой, блестящей головой.
– - Сегодня же сделают. Да, хуже стало. Эндоксан не помог. Ну, посмотрим, посмотрим!.. Звоните!.. Ох, попадет мне! Ну, ладно. Всего доброго!..-- и, как вышел оттуда, с Песочной, в халате, так и

спрятался в нем: алиби.

Ну, что, товарищ Лобанов, пригорюнились? Сейчас