Вот за это бог и наказал тебя. Полным благополучием.

Да, у меня всегда все нормально шло. Всегда было лучше, чем у тебя.

Да нет... по крайней мере я тебе никогда не завидовал.

Видите ли, дорогой мой...
– - ядовито сузив голос, робко попробовал "потрепать" меня по плечу, оттого что немножко обиделся.
– - Дело вовсе не в зависти -- объективно.

И объективно тоже не было лучше. Лишь теперь. Не тебе -- всем. Кого знаю, -- вспомнил, что есть и похуже. Всегда где-то есть.

А ты помнишь, что я тебе говорил?

Я помню, что ты всегда говорил.

Да!..
– - рассмеялся, -- работа у нас такая! И хорошо, что за нее хорошо платят, -- и обратно немножко поржал.

Замолчали. Лева дрыгал, пружиня на пальцах, ногой. Но земной шар не сбился со своей иноходи, не раскачался.

Где, в какой час надо было мне повернуть свою жизнь?

Ха!..
– - остановил свою голень.
– - В том-то и штука, что это нам не дано. Потому мы и живем так, что мы такие. И об этом, ты знаешь, писал еще Толстой. Ты разве стал бы иначе? Допустим, как я? В партию, кхе-кхе, в аспирантуру пошел? И прочее?

Упаси боже.

Вот видишь, ха-ха!..

– Вижу. Писательская навязчивая бы идея моя не пустила.
– Хорошо, что хоть сам понимаешь, -- вновь задрыгал ногой.

– А, подумать, сколько докторских диссертаций мог бы я написать за те годы, что отдал писанине. О Маяковском, Гарине-Михайловском, да о любом из любимых.

– Верю!., но их пишут др-ругие!..-- и в подтверждение этому с утроенной силой начал раскачивать планету Земля, и опять, придержав ее, раскатился смехом.

И разве не лучше быть доцентом, чем сторожем.

И даже кочегаром.

Уж па-аверьте мне, Александр Михайлович, куда луч-чше, хах-ах!..

Нет, пожалуй, не лучше. Гадости там через край. Ложь, ложь и еще раз ложь.Ты вот столько ее жрешь, что я бы загнулся от нее через месяц, а ты только здоровеешь. Как говорят солдаты: нас дерут,

а мы крепнем.

Вот именно!.. Видишь: все сходится.

Кроме одного.
– - "того, что случилось с тобой, доченька".

Чего же?
– - на секунду приземлил подпрыгивающую ногу.

Кроме того, что, если бы ты употребил свою танцующую

ногу в дело, то давно бы уже стал академиком.

Не успел уйти Горлов, как пришла Анна Львовна. И за ней еще двое, мать и Лина.

– - Вот, пожалуйста...
– - порывшись в сумочке, извлекла Лина два измятых полупустых пакетика от лекарств.
– - Ты просил, я достала.
– - Спасибо...
– развернул один, в нем катались две белые, уже зажелтевшие таблетки.
– - Что это?

Не знаю.

А сколько надо?
– "дать".

Сколько здесь есть.

Отсыпали... Или осталось, -- нехорошо усмехнулся.
– - Тебе-то не все ли равно?

"Старые чьи-то".
– - Но ведь я должен знать.

А что тебе знать?

Как дать.

Так.

Кто сказал?

Не все ли тебе равно?

Мне -- нет, я не имя прошу, но кто -- врач? Я должен дать,

я...
– - "И кому! для чего! чтобы ты, доченька, навсегда..."

Ну, так дай!..
– - и заплакала.

Как я ненавидел ее в эту минуту!

В боксе все, как было вчера. Или утром? Да, сегодня. Кегли нетронутых рожков, блюдца, тарелки, винегрет на одной. Ты лежала, печально уставясь в невысокое серое небо потолка -- единственной щелочкой, полуослепшей. В два и в три годика очень довольна бывала, если доглядишь что-нибудь первая: "31 октября 62.
– - Папа, смоли, мотоцикил!.. Вот, вон!..
– - Верно, гуленька ты моя.
– - Леля газастая?
– - страшно гордилась".

А сейчас: "Смотри, доченька, -- сказала Тамара, -- папа цветов принес. Сейчас мы водичку сменим, старые выбросим, новые поставим". Ты молчала, даже бровями. Зато мама незаметно поманила меня, порылась в тумбочке, вытащила скомканный клочочек салфетки, развернула:

– - Вот тебе, папочка, подарочек...
– - на салфетке лежал... коренной зуб. Слитно двурогий, здоровый, без пятнышка, смутно желтевший на белой бумажке, вздрагивающей от голубовато темных крапинок слез.
– - Все пальчиком во рту копалась, потом достала, смотрит и спрашивает: "Мама, что это?" При

выкла уже к чудесам.
– - Завернула, спрятала на груди и -- бодро: -Сейчас, Лерочка, будем читать! Ну, папочка, ложись, поспи, пока я читаю.

Что ж, теперь уже было и так, что садился я на вторую кровать, подмащивал под бок подушку, дремал. И чего не делал раньше, -- иногда брал с тарелки то виноградину, то кусочек хлеба. В четыре года, осердясь, погрозила однажды мне: "Я тебе сейчас все зубы вытолкну!
– - А потом спрашивала: -Папа, а цю у тебя есть и свои и чужие зубы, зелезные?"