Дни и ночи смешались, но уже подсели к кровати заботы прекрасные -- как сварганить куриный бульон, яйцо всмятку, а еще шоколада дольку, того, что всегда для тебя, диатезной, был за колючей проволокой. "Запретный плод сладок". Истины оттого, наверное, и становятся ими, что во многом истинны. И наверное, прав Оскар Уайльд: "Самый лучший способ избавиться от искушения -поддаться ему". Диатез -- вот и все наши бывшие беды, не считая обыкновенных простуд.

В эти дни, в ожидании гистологии, мы узнали кое-какие подробности. Калинина прямо сказала про Малышева: "Если бы не он, мы бы просто зашили.
– и прочтя что-то в наших глазах, утвердила: -- И были бы правы. Да, да, поймите, этого мы не умеем. А он работает на сердце, на крупных сосудах. Он сумел отойти от аорты. Он привез специальный инструмент.
– - Тот потертый портфельчик, на котором тогда, в такси, покоил свои крупные, такие красивые руки. И, когда говорили они о даче, эти руки очень смущались.
– - И кроме всего прочего -- виртуоз, каких мало. Из-зумительный!.."

И уходит, а вместо нее является вечер, и с ним Исламбек Харитонович. Как-то в полночь сидел я на диванчике в коридоре, уже было не спато порядочно, и чего-то зашлось сердце. Шаги... Подобрался я: кто-то чужой. Ага, рыжеусый, восточного вида химиотерапевт. Мы немножко знакомы -- он дежурил в одну из ночей. Не шумный, покойный, но струился воздух вокруг него, как над солнечной далью в знойный день -- коньяками, казалось, сигаретами, женщинами. Он зашел тогда, на минутку присел на кровать, пульс пощупал, ладонью ладошку мягко прихлопнул: все хорошо. А сейчас я вскочил -поздороваться. "Сидите, сидите...
– - глянул пристально, на секунду замешкался и -- эдак властно, решенно: -- Идемте со мной.
– - Это еще зачем? Но, может, знает уже гистологию? Нет, не скажет. Коридорами, к лестнице, распахнул предо мною дверь: -- Входите, это ординаторская, я сегодня дежурю. Так вы располагайтесь. Свободно...
– - из-под желтопивных усов пробилась пеной улыбка.
– - Нет, нет, обо мне не беспокойтесь: есть еще ординаторская, на том отделении, где я работаю. Вот диван, чайник и плитка. Одеяла я сейчас принесу. Вам двух хватит?" -- "Ну, что вы, Исламбек Харитонович!" -- "Не что, а располагайтесь. Да, вот еще сигареты. Вы, кажется, курите...-- хитро прищурился, вышел, вернулся.
– - Вот вам сахар еще. А что же вы плитку не включили?" -- "Спасибо, я не хочу. Знаете, раз уж вы так добры к нам, можно я жену сюда позову -- пусть она. Мне все равно не уснуть".

Я уже успел навести о нем справки. "Ну, вы даже не представляете, какой он внимательный, -- говорит наша дворовая знакомая женщина.
– - Такой добрый, сердечный. Он, если узнает, что есть больной, к которому никто не ходит, а их ведь много здесь, приезжих, так он покупает им передачи и старается незаметно отдать, через регистратуру".

– - Я ухожу...
– - Говорит он мне тихо за дверью, -- вот ключ от кабинета профессора. Идемте, идемте...
– - не слушает моих отговорок.
– - А в ординаторской занято. Перестаньте благодарить, здесь все равно никого нет. А утром отдадите ключ уборщице. Вот диван, одеяло. Чаю, правда, здесь нет. Держите...
– - протянул ключ.

Я взял. И долго не мог удержать улыбки. Но опять не спалось. Диван, два стола, графин, умывальник, фигурные окна, и тот неживой свет с улицы, в котором двухкопеечная монета становится гривенником. Это я, двухкопеечный, здесь в кабинете. А ты, доченька, так и не узнала, где работает твой папка. Правда, когда подросла, о чем-то догадывалась, допытывалась: "Папа, а где ты работаешь? В редакции? В маминой? В папиной? А какая это редакция -- радио?" -- "Да...
– - мысленно благодарил за подсказку.
– - А почему ты об этом спрашиваешь?"-- "А меня в детском саду спрашивают. А я говорю: журналист. Я правильно говорю, папа?
– - с неизъяснимым лукавством поглядывала: ты хочешь, чтобы я так говорила, я говорю, хотя: -- Папа, а ты правда журналист?" -- "Я кентавр, доченька".
– - "Ты шутишь? А что такое кен-тавр?" -"Человеко-лошадь".
– - "Ги!...
– - забегала.
– - Человеко-лошадь!.. человеко-лошадь!.. Дай я на тебе покатаюсь. А как это: у него чего, голова лошадевая, а ноги человековые?" Пришлось добывать "Мифы древней Греции". Вот уж это для всех, для больших и малых -- вечное.

А во мне второй день нет-нет да вдруг заведет давний оперный баритон: "Ты внимаешь, вниз склонив головку, очи опустив, ты внемлешь ответу..."

– - Читай...
– - склонив головку, просишь ты, не слыша этой "Страшной минуты". А баритон все выводит с таким чрезмерным чувством: "Я приговор свой жду, я жду решенья!" Сегодня, сегодня они скажут, что же сказала им гистология. "Иль нож ты мне в сердце вонзишь, иль р-рай мне откроешь!" Ох, уж эти влюбленные: нож, рай -- пачкуны амуровы.
– - Ну, папка, читай...

А что тут читать, муть какая-то, индонезийские сказки. Вот про няню твою давнишнюю и недолгую Каву, как ты ее величала, охотно бы почитал тебе дневниковые записи. Есть там и про чтение у Клавдии мысль замечательная: "А читанье ничего полезного не дает, только головы больно да глазам. Я бы ону взяла...
– - схватила книжку,-- да в печь. А у вас и печи-то нету.-Подумала, помолчала с минуту, вспомнила: -- Как приехала в Ленинград, так наклейки любила читать. У вас на дому столько обменов висит".
– - "Ты и наше так же прочла?.." -- глупо спросил. "Ага, а то еще как? А вы такой страшный мне показались!" -- обрадовалась. "Почему?" -- "Не знаю, волос мало, а смотрите весело".

И вот ниспускается на нас Людмила Петровна. Голос хлесткий, веселый, да уж знали мы цену онко-голосу: она и матери скажет тем же, не дрогнет.

– - Ну, так вот, давайте-ка сядем, вот та-ак...
– - вздохнула.-Экспресс-гистология не дала ясного ответа. Были разночтения, были, прямо скажу, подозрительные клетки. Я бы могла вам назвать, но стоит ли? В общем, опухоль... доброкачественная.

Доченька, как я сейчас прибегу и в глаза тебе ясно-ясно гляну, уже без утайки -- да здравствуют заговоры!.. Такие!...

– - Мы долго смотрели и пришли к выводу, что это симпатобластома.

"Что?! Бластома?..
– - дохнуло в душе холодом.
– - Это же... что-то я слышал..."-- глянул на Тамару, и глаза ее тоже подмерзли.

Таково наше общее мнение. Вот!..
– - улыбнулась и снова

свела губы гармошкой.
– - Но опухоли эти очень коварные. Будучи по своей гистологии доброкачественными, они клинически ведут себя... в общем, плохо -- рецидивируют.

Как же так?

Так!.. Виктор Иванович Малышев, когда я ему сказала, обрадовался: ну, говорит, я по семь раз вырезал.