— Муж у меня все-таки есть. Только приходящий. Ты сейчас в его тапочках и твой пиджак висит на его плечиках. И пить ты будешь из его рюмки, но не его коньяк. До Хеннесси ты еще не дорос. Мужик говорит, что приучаться к коньяку следует лет так с семи, по глоточку…

— Какой мужик так говорит? Ваш муж?

Я улыбнулась, глядя, как мой юный герой остался стоять, отодвинув стул с живой подушкой — когда белобрысый только успел прибежать? Плохо иметь два входа в кухню и ни одной двери.

— Будь этот мужик моим мужем, мы бы с тобой не встретились.

Я согнала кота и отодвинула для Савелия второй стул в надежде спасти его черные брюки от белой шерсти. Сама же села напротив и потянулась к бутылке — ничего, я тут за старшую. А Люций решил, что он за главного и запрыгнул ко мне на колени. Но хоть на стол морду не возложил.

— Это слова Хеннесси. Первая работа моего мужа — фирма, которая в девяностые выпивку иностранную поставляла в город. Он был у меня очень смышленым товарищем, не по годам, хотя, признаюсь, в семнадцать выглядел старше, чем ты сейчас… Не в обиду…

— А я не обижаюсь, — все же надул губки мой юный гость.

— Вот и не обижайся…

Я налила в рюмки грамм пятьдесят сладковато-терпковатой розовой жидкости и продолжила говорить:

— Он исполнял работу адъютанта его превосходительства: тогда еще представители иностранных фирм не по фейстайму общались с российскими коллегами, а живьем. И вот когда месье Хеннесси решил познакомить богатую петербургскую пьющую публику со своим коньяком, чтобы кто-то случайно не обпился «Камю», мой парень вспомнил, что я учу французский, ведь расположение француза можно сыскать лишь общаясь с ним на родном языке. Впрочем, консул Франции в то время предпочитал русский, потому что родился в семье иммигрантов из Российской империи. Вот так я и стала в один прекрасный вечер почти что официальной помощницей адъютанта его превосходительства. Возможно, я даже сделала бы карьеру в той фирме… Но вот незадача, вместе с коньяком месье Хеннесси подарил нам зеленый свет на незапланированную беременность, потому что учиться пить крепкие алкогольные напитки ответственно действительно надо начинать лет так с семи, потом будет уже поздно. Пей, это достаточно слабый алкогольный напиток…

Савелий поднял рюмку. Я — свою. Ну, тост будет?

— А я в пять лет водки выпил, так что в семь лет коньяк — это по-французски, а не по-русски.

— Родители налили? — рука чуть дрогнула, но я рюмку не опустила.

— Дядя. Не мне. На даче дело было, во дворе. Мы носились вокруг стола, была самая жара. Я схватил стакан со стола, выпил и упал. Так рассказывают. К вечеру проснулся. Думаю, не врут…

Я усмехнулась — нет, почему же… Я верила в его историю. Почему бы не верить? Просто… Просто мне сделалось как-то не по себе…

— Ты смотри с половины градуса не усни тут.

Он усмехнулся. И мне совсем сделалось плохо.

— Что я тогда с тобой делать буду… — добавила нервно, уже даже без вопросительной интонации.

— А что бы вы хотели со мной сделать?

Сейчас, готовясь к душещипательной беседе с Оливкой, я крутила пальцами коньячную рюмку прямо, как тогда… Нет, не с Лешкой, а с Савкой, думая, что ответить на малость непристойное предложение товарища, годящегося мне в сыновья. С Лешкой же мы разлили дорогущую янтарного цвета жидкость по обычным рюмкам. Ну, не совсем обычным — хрустальным конусам из какой-то там коллекции энных застойных годов развитого социализма, которые нашли у его мамы. Кто же знал, что мы выкинем из песни слова и, напившись допьяна, все же дойдем до дивана…

Первый раз у нас случился по трезвому и настолько тщательно планировался, что в последний момент мне захотелось отказаться. У нас вышла экранизация другой песни, уже Ирины Аллегровой: я беру ключи от квартир подруг, чтоб с тобою побыть вдвоем… Только ключи у подруги взял Лешка. У подруги своей мамы… Нет, с одной стороны, это даже хорошо, что он не собирался трепаться обо мне с друзьями… С другой — быть настолько откровенным с чужой взрослой женщиной…

— Чего ты хочешь? На даче холодно, а снимать номер в гостинице — это совсем дешевка…

Нам даже ванночку финского мороженого с шоколадной крошкой оставили: ну да: бабе бы цветы подарили, а дитям слишком жирно — им мороженое, сливочное, ну, а что? Все верно! Им очень хорошо заелась обида за то, что все все равно получилось по-дурацки, да и не могло, наверное, иначе, ведь у нас обоих это было впервые. Зато теперь Лешка действительно мог называть меня своей девушкой. До женщины в то время мне еще было расти и расти…

В общем-то этот момент я оттягивала почти что полгода, чтобы не заморачиваться с Новогодним подарком. Да, я так Лешке и сказала… с опозданием. Сначала я просто отнекивалась… Сначала… Вернее, с конца лета. Он, видимо, уже в шестнадцать знал, что нельзя мешать любовь с работой и честно доработал со мной до последнего дня без всяких поползновений. Нет, словами он ко мне лез. Как я потом поняла, из ревности. Почти каждый наш рабочий вечер заканчивался игрой в покер. Биржа труда обязала работодателя держать нас от звонка до звонка, но из-за картишек мы иногда задерживались в офисе и после шести. В группе было всего два мальчика — ну, хорошо еще, что не один! И Филя — сейчас я понимаю, что у него был чисто спортивный интерес научить меня играть в покер — оказывал слишком много знаков внимания моей скромной персоне, постоянно делясь какой-нибудь личной информацией: я даже знала, что два раза в неделю он спит на двери. Да, не просто на полу, а снимает с петель дверь и спит на ней… Сейчас я без смеха не могу вспоминать, как мы велись на всякую муру, из ящика и желтых газет, не хуже взрослых.

Лешка тогда еще не провожал меня до дома, только до метро, но и за десять минут ходьбы бегом он умудрялся залезть мне в душу в перчатках криминалиста в надежде отыскать в Надежде улики против Фили. Нет, там ничего нельзя было найти даже с фонариком, а фонари уже темными августовскими вечерами горели вовсю. Мне нравился не Филя, а простофиля Лешка. И вот в предпоследний день судьбу свою Лешка решил испытать не под фонарем, а среди бела дня, прижав меня к разрисованной нецензурщиной стене в темной арке одного из знаменитых наших питерских дворов-колодцев.