Шрифт:
— По… — да, он добавил к моему предлогу три простые русские буквы и повторил, что ему … на все на это, и на шашлыки можно и со мной…
— Нельзя. Я не Пугачева. Мне это нельзя.
— То есть все же тебе стыдно со мной? Перед своей родней? Перед дочкой. Мне вот перед своей матерью нет…
— Ты просто не понимаешь, что это такое…
Я гладила теперь обе его руки, сжимала пальцы, чтобы он меня не обнял. От его близости бросало в жар. Я и так залезла в самое пекло: теперь бы выбраться из этого незапланированного свидания без видимых ожогов, а то как потом объяснить Оливке, что за важный получасовой телефонный звонок у меня был.
— Ты просто скучаешь по Лене, а я… Ну, я просто оказалась таким вот хорошим гибридом мамы и любовницы: и накормлю, и спать уложу… Вот и все, из зоны комфорта всегда тяжело выходить, но надо. Надо, понимаешь? Тихо, без криков…
— А кто тут кричит?!
Тот, кто закусывает губы — и себе тоже.
— Я просто надоел тебе, да? Надоел и все. И ты сейчас этого Лешку выдумала? Скажи, что да! Ну зачем ему старая баба, когда с его бабками он любую школьницу себе возьмет…
— Ему незачем… — я усмехнулась, горько.
Мне до одури было жалко Савелия, но я ничего не могла для него сделать. Слова утешения не действовали, а целовать его — только хуже делать. Ему и себе.
— А тебе, значит, старая баба зачем-то нужна…
— Я тебя люблю, — заладил дурачок.
— И Лешка любит.
— Нет, — тряс головой и плевался словами Савелий. — Когда любят, не уходят. И ты его не любишь. Когда любят, не ставят секс во главу угла…
Вот она подсказка. Вот… Спасибо, Савка… Не догадалась сама — все хотелось помягче…
— Ставят. Или ты думаешь, что мне с тобой было интересно? У нас был секс и только. Ничего другого у нас с тобой не было и не могло быть. Мы — разное поколение. Или ты всегда на маминых подруг заглядывался? А, ответь мне!
Теперь орала я. Как идиотка! Но я таковой себя и чувствовала — не суметь отшить мальчишку. Стоять во дворе-колодце и орать на весь Питер, точно в рупор, о своей секусуальной жизни — ну вот уж точно ку-ку, ничего не попишешь! Как говорится, пенсию не зря дают, а я к ней движусь семимильными шагами… Не остановлюсь — двинуть умом точно!
Может, Савелию и было, что мне ответить, но, как в школьном сочинении, открылась дверь и закрыла ему рот. Он придержал ее рукой, выпуская жильцов на свет божий, и втолкнул меня в дьявольскую темноту.
— Что ты делаешь? — обернулась я на щелчок замка.
Не было темно, просто лампочка светила лишь на верхнем пролете лестницы, поэтому глаза сыграли со мной злую шутку. Но сейчас я уже видела его губы совсем близко.
— У меня есть десять минут, чтобы тебе это объяснить не словами, — шептали они. — Слов ты не понимаешь… Пятьсот девяносто семь секунд. Пошли!
Глава 8.3 "Французское кино"
— Куда? — спросила я с опозданием, потому что уже на первой ступеньке поняла, что он тащит меня по лестнице вверх.
Это мозгом я дошла до ответа, а вот с языка вопрос сорвался против воли, потому что завис на нем, точно в безвоздушном пространстве, когда Савка приблизил свои губы к моим. Но в последний момент передумал целовать, явно подсчитав в уме, если ум у него еще остался, тающие минуты.
— Сколько в доме этажей, не заметила?
Он не шутил, он спрашивал серьезно. Во всяком случае, так звучал его вопрос.
— Не заметила.
— Тогда на последний.
— Зачем?
— Чтобы услышать шаги.
— Зачем?
Вместо ответа, он прибавил скорость. На каблуках я бы не перепрыгнула и через одну ступеньку, а сейчас гулливерскими шагами перемахивала аж через три за раз. Зараза, он сжимал мне пальцы, точно пытался добиться хруста, но пока на скорости стучали только подошвы и сердце. Я задыхалась — не все и в двадцать выдержат с честью такую пробежку, а заставлять ставить немыслимые рекорды сорокалетнюю даму — нечестно, прямо-таки свинство. Но свин не жалел меня. Поравнявшись с дверью последней квартиры, он сделал то, что не успел внизу — впился в меня поцелуем.
Я беспомощно попятилась. И отступала, пока не уперлась мягким местом в жесткий подоконник, а он — в меня коленкой, проверяя эластичность юбки, но та слишком сжимала мне бёдра, и разреза хватало лишь на то, чтобы твёрдо стоять на ногах, потому что Савка больше не держал меня. Держалась я сама из последних сил, а он все наваливался и наваливался мне на грудь, пока я с горя не села на подоконник.
Нитки треснули, но я не могла оценить урон, потому что не видела ничего — широки ладони Савки прятали от меня весь мир со всеми его звуками, кроме звука собственного сердца. Кровь шумела в ушах, точно в морской раковине. Широкая ладонь загнула мне мочку, и гвоздик впился в кожу, но я не могла сообщить об этом мучителю: он не думал возвращать моему языку свободу. Он точно хотел его вырвать, чтобы я никогда больше не говорила ему гадостей.