– В этот момент и возник у вас замысел преступления?
– спросил Головчанскую следователь Лимакин.

– Не знаю, - тихо ответила Софья Георгиевна.
– Я не отдавала отчета своим поступкам. Что-то ужасное, как... черное пламя помутило рассудок... Помню, хотела войти к Тумановым и швырнуть гранозан в глаза Сашиной любовнице, чтобы она ослепла...

– Но прежде, чем открыть дверь дачи, вы долго стояли на крыльце под карнизом, - сказал следователь.

– Вначале хотела уловить смысл разговора. Потом ждала, чтобы Саша заснул, иначе он скрутил бы мне руки.

– А разувались зачем?

– Чтобы неслышно войти.

– Вошли. Дальше что?

Головчанская вытерла смятым в комочек носовым платком красные от слез глаза:

– На кухонном столе приметила бутылку... По ее форме поняла коньячная... Я знала, что гранозан хорошо растворяется в спирте, но не предполагала, что доза окажется смертельной...

– Пробку на бутылке завернули, когда высыпали туда порошок?
– уточняя достоверность показаний Головчанской, снова спросил Лимакин.

– Кажется, нет... В тот момент мне не до пробки стало... Я уверена была, что Сашина любовница, опохмелившись утром, или ослепнет, или до конца жизни станет инвалидкой...

– Почему любовница, а не ваш муж?

– Потому, что Саша никогда не опохмелялся, тем более утром. У него был железный закон - не опохмеляться. На этот раз, кажется, случилось что-то невероятное.

– Да, невероятное...
– многозначительно сказал Лимакин и задал очередной вопрос: - От кого вы узнали о Наде Тумановой?

– Это уже на третий день после смерти Саши мне рассказала по телефону Огнянникова, и тут, по-моему, я стала сходить с ума...

Записав в протоколе еще около десятка уточняющих вопросов и ответов, Лимакин передал протокольные листы Головчанской. Софья Георгиевна подписала их, почти не читая. Следователь внимательно посмотрел каждую страницу, словно хотел убедиться, не вкралась ли какая ошибка, свернул листы трубочкой и хмуро пошел к прокурору, как понял Бирюков, за санкцией на арест.

В кабинете наступила гнетущая тишина, нарушаемая частыми всхлипами Софьи Георгиевны. Лимакин не возвращался долго. Видимо, прокурор, прежде чем дать санкцию, тщательно изучал протокол допроса.

– Меня арестуют?
– не вытерпев длительного молчания, спросила Софья Георгиевна.

– Вероятно, - ответил Антон.

Головчанская умоляюще посмотрела на него покрасневшими от слез глазами:

– Помогите спасти Руслана. Можно что-либо сделать, чтобы мальчик не узнал этой грязи?

– Кто за ним сейчас присматривает?

– Моя сестра.

Бирюков задумался:

– Где она живет?

– В Томске. У нее прекрасный муж, порядочная семья...

– Постараюсь сегодня же уговорить ее как можно скорее забрать Руслана в Томск.

– Буду очень благодарна...
– Софья Георгиевна скомканным платком вытерла глаза.
– Скажите откровенно, что мне грозит?

– Лишение свободы от трех до десяти лет.

– Ужас... А точнее?..

– Точнее решит суд.

– Господи!.. Что ж я, дура, наделала...

Как и предполагал Бирюков, Лимакин вернулся от прокурора с санкционированным постановлением на арест. Чтобы не вести Головчанскую по райцентру до изолятора, ее отправили на прокурорской машине.

За приоткрытым окном кабинета догорал полыхающий разноцветьем осенних красок светлый сентябрьский день. В безоблачном синем небе, готовясь к отлету на юг, с неумолкаемым гомоном стремительно кружились черные стаи скворцов.

Лимакин невесело посмотрел на Бирюкова, подошел к столу и устало сел. Хмуро перебирая протокольные листы, тяжело вздохнул:

– Страшно подумать, сколько неустранимых последствий накрутилось вокруг одного непорядочного человека...

Бирюков промолчал.