Голубь еще раз врезался в стекло. «Придурок!» – заорал я и швырнул в него подушкой. Подушка угодила в приоткрытую фрамугу и там застряла; голубь крикнул что-то неразборчивое и заколотился в стекло с еще большим усердием. Я с трудом поднялся на ноги, подошел к окну, волоча за собой так и не распутанную простыню, выдернул подушку из фрамуги и начал махать руками, направляя неразумную птицу на путь истинный, то бишь в открытую щель. Нижняя, основная часть окна вообще не открывалась, так что ничего большего я сделать не мог.

Это было все равно что ловить небольшой пернатый взрыв. Голубь отчаянно заверещал, с лету нагадил мне на постель, долбанулся в стенку и начал бешено циркулировать вокруг люстры; затем спикировал в моем направлении, отвернул в сторону и еще раз попытался вышибить стекло. Я взглянул на загаженную им постель и загаженный мною коврик. Мелькнувшую было мысль выкинуть колонку в окно, чтобы следом улетела и эта мерзкая пернатая тварь, я отвел как негуманную; окно выходило на Винсент-стрит, и мне совсем не хотелось вышибить какому-нибудь прохожему мозги, вне зависимости, есть у него мозги или нет. В конечном итоге я решил оставить все как есть: повезет этому кретину – выберется сам, а нет – пусть ломает себе шею. Мое похмелье напоминало о себе все настойчивее и настойчивее.

Как только я открыл дверь на винтовую лестницу, голубь промелькнул над моей головой и рванул вниз. Я чуть постоял, переводя дыхание, а затем последовал тем же путем.

К тому времени, как я привел себя в состояние, мал-мала пригодное для общения с внешним миром, было уже чуть за полдень. «Грифон», вот куда следовало мне направить свои стопы; если Макканн там, он, возможно, сумеет рассказать мне, что я вчера делал. Мы посидели в «Грифоне», потом ушли, потом… потом в моей памяти зиял провал, серое пятно, наполненное какими-то смутными тенями. Мы собирались где-нибудь поесть, так ведь?.. Вообще-то мы вроде бы направлялись в «Ашоку», но кэрри, но почему я принес кэрри домой, мы же вроде думали перекусить там, на месте… Из всего дальнейшего в моей памяти уцелел один-единственный момент: я брожу в темноте по поразительно пустынному – ни машин, ни людей – шоссе. И все. И почему это все мое тело болит и ноет, где оно набралось всех этих синяков и ссадин?

Я принял душ, а заодно обследовал себя на предмет видимых повреждений. Насчет ободранных ладоней и разбитых костяшек пальцев я уже знал, однако теперь выяснилось, что колени тоже рассажены в кровь, а на левом бедре вызревает здоровенный синяк. Лицо в полном порядке, никаких повреждений – кроме тех, что нанесены мне еще до рождения через все эти гены-хромосомы. Непохоже, чтобы я успел с кем-то подраться (вообще-то я в драки не ввязываюсь, но разбитые костяшки заставляли сильно задуматься).

Мое пальто обнаружилось на клиросе, оно было накинуто на большой самовар. Вся остальная одежда как в воду канула. Откуда-то сверху доносилось тревожное воркование, но высмотреть этого гада среди алебастровой лепнины и темных деревянных балок мне так и не удалось.

В высоком, шестьдесят футов от пола до потолка, помещении стояла жуткая холодина. Но это было дело поправимое, в моем хозяйстве имелся промышленный сушильный аппарат, работавший на парафине и сильно смахивавший на небольшой реактивный двигатель, намертво приваренный к большой железной тачке. Я запустил его и направил горячую струю с расстояния футов в двадцать на старый сундук со всяким тряпьем, чтобы одновременно греться, сушить голову и выкапывать какую-нибудь одежду взамен загадочно пропавшей. По счастью, в сундуке обнаружились даже парные – для разнообразия – кроссовки.

К этому времени я был уже как огурчик. Кофе, апельсиновый сок и бутылка «Айрн-брю» (старого, антидиетического извода) успешно перебороли обезвоживание моего организма, горсть парацетамола повергла головную боль в паническое бегство, а пара таблеток от морской болезни успокоила опасно колыхавшийся желудок, как ворвань – бушующую поверхность океана. И – нет, я отнюдь не был полон решимости повторить, а то и превзойти свои вчерашние алкогольные подвиги, теперь я не такой дурак.

Макканна там не было, зато был Крошка Томми. Томми семнадцать или восемнадцать лет; он тощий, высокий и бреет свою блондинистую голову наголо. Одевается он сугубо в черное, с головы до ног. Это у них, нынешних, стиль такой. Простота и суровость. Мой второй соучастник.

Если Макканн слишком стар, чтобы слыхать обо мне в моей Уэйрдовой инкарнации, то Томми слишком молод. Слишком молод, чтобы иметь хоть крупицу интереса ко всяким там Уэйрдам, для него даже панк – это нечто из далекого, прекрасного прошлого, а все, что раньше, – туманный, почти не поддающийся временной периодизации миф. Для него FrozenGold и ей подобные группы – это те же мультинациональные корпорации, только в сфере музыки: большие, бездушные, безликие и прибыльные, их интересы и ценности никак не пересекаются с его интересами и ценностями, а то и прямо им противоположны. В общем-то я и сам примерно того же мнения. Как бы там ни было, Томми тоже считает меня не хозяином моей церквухи, а сторожем. Он интересуется загадочным Уэйрдом даже меньше Макканна, а просто считает, что собор Св. Джута – это четкая база, мэн. (Дословная, к слову сказать, цитата. Только не спрашивайте, что же это делается, языковая мода всегда была вне моего разумения.)

– Выпьешь?

– А-а, это ты, своей собственной… Да, зажрал бы чутка белой.

Я заказал Крошке двойную водки, сам же ограничился шанди в облегченном варианте: пиво пополам с лимонадом.

– Слышь, Джим, – сказал Томми, – а нельзя еще полпинты крепкого для Зама?

– Можно, – сказал я, удивленно оглядываясь; мне как-то казалось, что Томми здесь один. – А кто это?

– Собака. – Томми ткнул пальцем куда-то вниз.

Под столиком лежал большой черный пес; его массивная башка покоилась на вытянутых вперед лапах. Такая себе помесь немецкой овчарки с волкодавом… а то и просто с волком. Пес поднял голову и зарычал, я тоже зарычал, в ответ на что он презрительно фыркнул, опустил башку на мощные, толщиной в мою руку, лапы и, по всей вероятности, вернулся к размышлениям.