– Прошу прощения, многоуважаемый герр Госсенс, но мои положенные пятнадцать минут еще не истекли, в то время как мне еще есть, что поведать.

– Не желаю ничего слышать!

–Зря, – пожал плечами Хофман. – Потому что это касается вашей усопшей женушки.

Рука Госсенса, потянувшаяся уже к золотому шнуру, необходимому, судя по всему, для призыва охраны, остановилась в воздухе. Уильям улыбнулся еще шире.

– Чудно, чудно. Наконец вы перестали разбрызгивать слюну и готовы меня послушать. И, прошу, ни на секунду не забывайте, что я пришел с намерениями исключительно мирными, – он приблизился к столу главы Дома Весов и боком уселся на его скругленный край. – К слову, примите мои соболезнования по поводу утраты супруги.

– Иди в бездну со своими соболезнованиями, – огрызнулся Госсенс. – Что тебе есть сказать по делу?

– По делу так по делу, – Хофман взял в руки и принялся разглядывать хрустальное папье-маше. – Совершенно случайно мне стало известно, что ваша покойная супруга заправляла подпольными аукционами произведений искусства и заработала огромные деньги на сбыте имущества уничтоженных аристократических семей за границу. То есть средства, которыми ныне распоряжается Дом Весов, отчасти так же грязны, как и мои. А-та-та! – Он покачал пальцем. – Подождите с возражениями. Это еще не самое важное, ведь ваша супруга была той еще затейницей, и грех не вспомнить все ее похождения. По крайней мере те, которые привели ее к печальному концу.

Госсенс побагровел еще сильнее.

– Что за грязные намеки?!

– Никаких намеков, только факты, и только самые любопытные из них. У меня на руках с десяток адресов подростков из трущоб, с которыми ваша покойная женушка водила довольно близкое знакомство. Не выпучивайте глаза так сильно, вам не к лицу. Думаю, вы были в курсе ее странных предпочтений, но, ввиду наследных капиталов, от которых зависели, смотрели на это сквозь пальцы. И, в итоге, один из мальчиков, не вынеся надругательств, вынес ей вердикт, вскрыв почтенной фрау горло и подвесив ту на перилах моста через пятый канал. Вы ведь читали статьи о Стекольщике? Вижу, что читали. Так вот, пресса будет в восторге, когда родители детей из моего списка расскажут правду. А сами родители будут в восторге от двойного вознаграждения – от меня и от владельцев газет. Кстати, моя смерть проблемы разглашения не решит, – Уильям удрученно цокнул языком. – Видите ли, остановить процесс могу только я сам. А теперь вопрос – хотите быть извалянным в грязи, которую разлила ваша покойная голубка?

Госсенс выглядел так, будто вот-вот бросится и вгрызется собеседнику в лицо, и будет рвать до тех пор, пока не увидит белизну кости. На его лбу вздулась вена, пальцы самой неблагородной формы стиснули нож для писем. Вряд ли он пустит его в ход. Уильям ждал, сложив руки на груди. Пауза затягивалась.

Уилл зевнул в кулак.

– Время почти истекло, – деликатно напомнил он.

– Чего вы хотите от меня?

– Ну, наконец-то вы заговорили, как деловой человек! – всплеснул руками Хофман и принялся загибать растопыренные пальцы. – Во-первых, больше не пытайтесь меня убить, это старомодно. Во-вторых, не препятствуйте моим отношениям с Домом Зодчих. Скажу вам по секрету, у главы Гильдии весьма милый кабинет. К тому же, вы сами упомянули вопиющее скудоумие герра Воренбаха.

– Вы хотите стать главой?! – чуть не задохнулся Госсенс. – Это немыслимо!

– Отнюдь. Как только мне будет принадлежать больше половины казны Дома, я намереваюсь сместить нашего общего знакомого. И случится это очень скоро. Вам ли не знать, что деньги решают все, а у меня их достаточно…

Госсенс оскалился.

– О, да вы не знаете, во что ввязываетесь. Вы и понятия не имеете, что грядет. Ваш капитал обратится в прах, а сами вы пойдете по миру. Так что удачи на этом поприще, молодой человек. Свою могилу вы роете сами.

Уиллу подумалось, что последние слова можно отнести ко всем, кого он знает и знал.

– Ты пьян.

Лицо девушки было наполовину скрыто тенью, мерцание свечей едва касалось ее заостренного подбородка, ключиц и обрисовывало линии горько изогнутых губ. Он не мог видеть ее глаз, но знал, что она смотрит прямо, не отводя взгляд от его безумств. Не мигая, точно статуя.

Дон рассеянно оглядел в который раз разгромленный кабинет. Все вокруг двоилось и плыло. В последнее время он часто бывал буен. Девушка поджала ноги. Не от прохлады и не из опасения поранить босую ступню об осколки, усыпавшие пол. Чтобы удобнее было наблюдать.

– Так пей со мной, – прозвучало не так уверенно, как он того хотел. Больше похоже на мольбу.

Нет ответа.

Раньше она соглашалась. Или делала вид, что согласна. Но он не винил ее в притворстве – душа Луизы Спегельраф была заперта на семь замков, и дверь в нее обшита стальными листами, которые не взять ни одной пуле. Горе и ненависть придавали чертам девушки жесткость, даже когда усмешка разрезала ее лицо.

Иногда Борислав задумывался: как смотрит она, когда свет гаснет? Смыкает ли веки, представляя на его месте другого, или смотрит во мрак мимо его плеча? Но темнота не дает разгадок, лишь множит сомнения.

Их связь, спасительная и ядовитая, дарила только временное облегчение, которое сходило на нет к утру.

– Ты не пьешь. Я видел, как ты подносишь стакан ко рту и отставляешь полным. Табак ты крошишь в пальцах, даже если он тлеет. Ты почти не ешь, и я ни разу не застал тебя спящей, – «потому что ты уходишь до рассвета», подумал, но не сказал он. – Ты вечно делаешь вид. Со мной тоже?

Луиза пожала плечами, и широкий вырез рубашки соскользнул, оголив кожу, усыпанную бледными веснушками; в их созвездиях затерялись белые лунки шрамов. Он помнил на ощупь, что на левой груди у нее точно такие же.