Шрифт:
– Кажется, да. Ты не отбрасываешь своих жён, как ракета – отработавшие ступени.
– Ну, можно и так сказать… Хотя ты и чисто технократическое сравнение подобрал. Ну ничего, поживёшь у меня в лесу – в голову начнут и другие сравнения приходить. Живые.
– Например?
– Ну… – коротко задумался Ладимир. – Скажем, всё своё я ношу с собой. А своя ноша, как говорится, не тянет!
И – засмеялся. Он вообще часто смеялся – чисто и звонко, несмотря на низкий внушительный голос, почти бас.
Было уже поздно, я видел, что Ладимир украдкой уж и зевнул пару раз, и лыжи у него явно навострены в сторону своей спальни, но у меня из головы не шли его слова. Те, что о моей жене. Что и она не пропащая. Да как же не пропащая, когда лягушка – она и есть лягушка! И я не выдержал, продолжил больную для себя тему:
– Говоришь, и из Леды можно Ладу сделать? Да я… Думаешь, не пытался? А в итоге – веришь, нет, со своей машинкой печатной разговаривать стал! Не с кем больше – с друзьями видимся эпизодически, а живой души, той, чтоб выслушала и поняла – рядом нет. Вот я и навострился со своей Любавой… Через её каретку ведь много чего моего прошло… Как думаешь – это не того… Не первый признак дурки? С железным механизмом общаться…
– Да ну тебя, Гойда! Тоже мне – сумасшедший… Постой, это ведь у Паустовского, кажется… Да ты должен знать – ты ж всегда любил его. У него на сей счёт… Вроде в романе «Дым Отечества»… Погоди минутку, схожу за книгой.
Ладимир ушёл, а я, разогнав янтарь медовухи по стенкам стакана, меланхолично следил, как заискрился-засверкал-заиграл главный вернигорский напиток. Сделав пару глотков, в который уж раз подивился – отчего такая благодать, такая живительная влага была изгнана из русского застолья. Та же, что начала возвращаться на полки магазинов под названием «Медовуха», никак не тянула на только что отпитую мной. Нет, никак…
Вернулся Вернигора, с увесистым томиком в руке.
– Точно, «Дым Отечества». Не подвела память! Вот, смотри – нашёл:
«Крышка на чайнике запрыгала, застучала. Маша любила всякие сказки, но, конечно, им не верила. Только здесь, в Ленинграде, она поверила, что и среди вещей бывают, кажется, живые существа. Может быть, они ожили после начала войны, когда поняли, что от них зависит человеческая жизнь. Во всяком случае, вещи показали себя верными друзьями. Самым верным военным другом оказался жестяной чайник. Он бурлил, бил паром, согревал руки, шумно жил в промозглых квартирах, пел измученным людям свою вечную песню о жизни. Кроме чайника, были ещё варежки. Они предпочитали мёрзнуть сами, но согревать собой Машины руки. Были часы, тикавшие и день, и ночь, но очень пугливые. От каждого близкого взрыва они останавливались. Их надо было сильно встряхнуть, чтобы они пришли в себя и опять начали тикать…»
Ладимир дочитал, посмотрел на меня клонящимся в сон взглядом и подвёл черту:
– Для обычного человека, может быть, одушевлять вещи и есть отклонение, а для человека творческого… Тем паче для литерата… Хотя, знаешь, что я думаю? Скоро тебе и без пишущей машинки будет с кем поговорить. Точно тебе говорю!
– Что ты имеешь в виду? – подозрительно сощурился я.
– Не что, а кого. Я имею в виду женщину, – загадочно ответил Ладимир и, увесисто хлопнув меня по плечу книгой Паустовского, отправился спать. На мои протестующие возгласы он только махнул рукой.
38. 09. Предвесенние лучи Солнца
«Что ещё за женщину придумал, – рассеяно подумал я и вздохнул,– кому я уже нужен такой… Когда столько проживёшь, таким разборчивым становишься…»
Спать хотелось ужасно, но – не спалось.
«…Утратив правый путь во тьме долины»… – повторил я и взбил повыше подушку. Опять мы с Ладимиром чуть не до утра проговорили. Какое лыко в строку легло, однако: утратив правый путь во тьме долины… Всё правильно. И о правом пути, и о тьме долины… А уж об утрате…
С высоты берега раменского Простора всё приобрело отчётливые, даже рельефные формы. А и вправду хорошо, что пройдя до половины, я очутился не в сумрачном, а в волшебном лесу своего друга. Я ожидал увидеть лешего… а увидел волшебника… Хотя… А вот завтра… Нет, опять уже сегодня… А вот сегодня… и посмотрим, какой Ладимир волшебник… Какой такой Изумрудный город в глуши… нет, это слово совсем не подходит даже и для того, что я успел увидеть и узнать всего-то за пару дней…. Какая глушь… Пожалуй, точнее будет сказать: не в глуши, а в самой гуще… теплее, но тоже не то… в середине… ещё теплее…в самом сердце… вот! Теперь целиком: вот и увидим завтра, какой такой Изумрудный город он сумел выстроить в самом сердце русского леса.А неплохо сформулировал… Скромный ты наш… литерат…
Мысли, рождённые всем тем, что я увидел в раменье, равно как и тем, что услышал от Ладимира, а ещё плюс чувства, сопроводившие весь этот процесс рождения какого-то другого восприятия мной действительности – вся эта смесь терпким, сладко-горьким диковинным коктейлем полнила сосуд моего сознания и мешала заснуть. И это при том, что спать хотелось страшно. Прямо жуть, как хотелось мне спать, но – сон не шёл. И тогда я ушёл в него сам.
Я ушёл в сон, как уходят на рекламную паузу при телевизионном просмотре увлекательного фильма – неохотно, как говорится, – одной ногой. Второй же опорой – продолжал оставаться своим полудремлющим сознанием в реале, ощущая кожей закрытых век, как медленно отступала ночная темень, и как исподволь набирал силу свет Солнца, встававшего на дальнем восточном берегу Простора. Светило несло на своих ещё зимних, но тем самым – уже и предвесенних лучах утро моего третьего дня в раменье Вернигора. И откуда-то я знал, что третий день окажется ещё необычнее, ещё волшебнее, чем два предыдущих. Но почему-то знал я и то, что самым главным станет для меня день четвёртый. Почему именно четвёртый? И откуда я это мог знать? Четыре… Четы-ре… Чета… Пара… То есть – двое…