Век ХХ, на излёте СССР

Ночной разговор

39 руб. 10 коп. Бессонница

Тишина в комнате стояла такая, какая только и возможна в поздние ночные часы. Когда-то он любил эту пору – главным образом за то уединение, что она давала. Полуночничать же приходилось часто – шесть лет учёбы в институте, да какая-никакая халтура, да собственные задумки. Что оборачивалось, естественно, недосыпом – красные веки, песок в глазах, пониженное давление, академическая рассеянность. Он вышибал всю эту дурь из себя утренней зарядкой, крепчайшим кофе и настойкой элеутерококка – ну и довышибался. Пришла бессонница. Жуткая эта мадам гостила подолгу, но однажды всё ж убралась, слава богу. Теперь вот снова явилась…

Он в несколько осторожных приёмов встал с постели и тихонько двинулся к своему домашнему столу-кульману. Долго не решался зажечь лампу, всё прислушивался к дыханию жены – не разбудить бы, последнее время его беременная Светланка спала неспокойно. Ноги отекают у бедняжки, токсикоз замучил.

Скорее бы уж, что ли…

Свет вспыхнул и улёгся ярким кругом на застеленной ватманом столешнице, оставив комнату в полумраке. Табунов тихонечко умостился на стуле, замер, уставившись на чёрно-красный колпак лампы. Всё. Завтра… то есть, уже сегодня он нажмёт на кнопку. Пора. Две недели минуло, как он вернулся домой. Две недели бессонниц и бесконечных просчётов вариантов. Две недели последних прикидок, сомнений, колебаний и – страха. Страха, что не всё учёл, что допустил где-то ошибку, что всё может полететь к чёрту, к дьяволу, в тар-та-ра-ры.

Да-да, страх… Вот он заявился, этот вкрадчивый джентльмен в чёрном.

Точнее, он и раньше захаживал, но всё как-то так, между прочим. Постучится, сунется крысиной мордочкой в двери – и скроется. Будто – адресом ошибся. Теперь же… теперь же он развалился в Табунове, словно в кресле. Сидит, ножкой подрыгивает и – пялится, пялится, скотина, да с усмешечкой, с издёвочкой. Вот, мол, я – попробуй-ка вытури. Что, слабо?

И сидит ведь, уж неделю прочно сидит.

Неделя… Да, сегодня ровно семь дней, как проводил Табунов сестру в отпуск. Улучив минуту, Татьяна шепнула ему на перроне: «Ты осторожней тут, Вика. А… а насчёт того… ну помнишь, спрашивала тебя, не передумал ли? Так вот… Я и вправду поначалу хотела даже, чтобы ты, значит, передумал, отказался. Ну, помнишь, перед твоим-то отъездом? А потом, когда тебя, значит, повысили, вдруг так испугалась – а ну как и вправду передумаешь теперь?! Понимаешь, когда я сама, а ты нет…. а потом, когда ты… м-м… объяснить по-простому не могу… В общем, поняла я – вот ты сейчас возьмёшь и откажешься, и всё, и… В общем, ты сам говорил – помнишь? – что потом не простишь себе упущенного шанса. Да, да – всё так. И так страшно, и эдак. А насчёт всего прочего… Да чего тут рассиропливаться, мы ж кого тряхнуть хотим – гадину, я ж её как облупленную знаю, это ж такая тварь, она ж людей ни во что не ставит. В общем, Вика, тут ты даже и не сомневайся. Понял?

Поезд тронулся, и тронулось что-то в Табунове, поплыло, поехало, отдаляясь вместе с огнями заднего вагона. Стало ясно: всё. Теперь уже не план принадлежал Табунову, теперь уже Табунов принадлежал своему Плану, – тот заглотил своего хозяина и теперь переваривает его…

– Витя! Ох-х… Витенька, что ты? Не спишь… Не лёг до сих пор?.. Ох-х… Вот привидится же… А который час уже?

Табунов сорвался на голос жены, присел на тахту, потянулся, чтобы погладить, приласкать.

– Витенька! – Светлана перехватила его руку, прижала к своей разгорячённой щеке. – Ох, и испугалась же я…

– Что, Светлячок, чего ты испугалась?

– Да вот, снилось всё какая-то гадость, а потом вдруг очнулась, смотрю, а вместо лица твоего какая-то морда, мерзкая такая, страшная, самая что ни на есть морда.

– То есть… как это – вместо моего лица?!

– Ну, то есть… вот, здесь, на подушке, где твое лицо должно было быть. Открываю глаза и… и… иссиня бледное такое, раздутое, глаза щёлками… знаешь, вот, как Соловья-разбойника в детских книжках рисуют. Н-ну…мо-ор-р-рда!

Табунов пустил перед собой жестяной смешок.

– Ага, тебе смешно, – затеребила его майку Светлана. – А меня прямо в дрожь… Да вот, ты сам посмотри, отсюда, с моей стороны – видишь? Видишь, подушка твоя так смялась, складки эти – ну морда и морда. Знаешь, щурится так на меня, пристально. Я так и обмерла вся. Потом уж только в себя пришла, когда тебя за столом увидела, посмотрела ещё раз на морду – так это ж подушка!

Светлана передёрнула голыми плечами, зевнула. И – спохватилась.

– Вить, а ты опять не спишь. Ну, что ты, родной? Что за напасть эта твоя бессонница?

– Ничего, лапушка, прорвёмся, – рассеянно проронил он, разглаживая злополучную подушку.

– Куда прорвёмся?

– Что? А, нет, я в смысле…. Про бессонницу я, Свет. А вообще-то… давай спать, дружок. Всё, всё, ложись, и я тоже, только лампу погашу.

Темнота вспыхнула и опала. Пока он добрался до тахты и улёгся, она потеряла свою равномерную плотность, продырявилась оконным проёмом, слиняла там и сямь, в углах же наоборот, загустела. Ночная тьма переплавлялась в предрассветную сутемь…

Прошло, наверное, минут десять.

– Витя, что с тобой…

Он закрыл глаза. Ладонь жены легла ему на лицо, провела мягко.

– Ты стал какой-то… Ты что-то скрываешь от меня? Да, да, ты что-то скрываешь, я чувствую. Но что? Почему ты скрываешь от меня?? Вначале я думала – работа. Неприятности, наверно… Оказалось, там у тебя всё как раз наоборот. Тогда что? что тебя мучает? Вить? Согласись, я долго не спрашивала, ждала, что ты сам…