— Что ты здесь делаешь?

Это было не то, не так и не в нужном порядке. Но улыбка на лице Назара не выглядела издевательской. Он вообще весь излучал спокойствие, понимание — ни в коем случае не снисходительность! — и какую-то задушевность. Как лоцман ни прислушивался, фальши он почуять не мог.

— Прямо сейчас? Сижу, с тобой разговариваю, — борода шевельнулась, кончики губ поползли в стороны. — Вообще меня за этим и послали. Я почему-то у людей доверие вызываю; уж не знаю, как так выходит…

И снова никакого лукавства. Собеседник просто подмечал вслух то, с чем давно сжился, но что до сих пор вызывало у него самого простодушное удивление: вон как бывает, надо же. Окончательно свыкнувшись с мыслью, что можно поднять забрало и опустить щит, Саймон чуть расслабился.

— Ладно, поговорим. Но слушай, как ты здесь оказался?

— Шагнул, — пожал плечами Назар. — Ты тоже так можешь.

— В том-то и дело, что не могу…

Зубы опять скрипнули. Лоцман в очередной раз потянулся — туда, где должны были гулко рокотать планетарные орбиты и низко пульсировать звезды. В ответ звучала только тишина. Она хоронила надежду, та своими предсмертными судорогами рождала отчаяние, отчаяние снова вытаскивало из-за пазухи панику и сажало ее на загривок…

— А, понимаю, — бородач протянул сочувственно и поднял ладонь, словно собирался коснуться локтя Саймона. Поднял — но тут же медленно опустил обратно. Видимо, почувствовал что-то. — Вот с чего ты такой сердитый… Неприятненько.

Даже уменьшительно-ласкательные формулировки умудрялись не раздражать. Саймон сделал несколько глубоких вдохов, считая и делая паузы, потом потер лицо ладонями и усмехнулся:

— Ладно. Что теперь?

— Теперь? Ну, давай, может, обратно, — Назар обвел взглядом кабину и задержался на упаковке от пайка. — Или можем еще полетать. Ла Лоба сказала, что не против: «Пусть нагуляется». Она вообще хорошая, только сердитая, как ты.

— «Нагуляется…»

Еще никогда Саймону не было так досадно. Не унизительно, не обидно — да, его обыграли, но сделали это честно, насколько термин мог быть применим к ситуации, — именно досадно. Комбинация ходов вышла верной, лучшей, что он смог выдать, но не сработала. Этот побег он провалил. Что же, следовало признать поражение и принять полученный опыт.

— Ладно, — повторил он, приложившись кулаком по боковине сиденья, и то с готовностью шевельнулось, — la grande vadrouille est finie, — а на озадаченный взгляд пояснил: — «Большая прогулка» закончена. Был такой фильм…

— А, точно! — оживился Назар и даже хлопнул в ладоши. Вышло это у него так непосредственно, что лоцман даже слегка позавидовал этой жизнерадостности. — Я же тоже смотрел! Забавненький… Сам хочешь вести — или мне шагнуть к ангару?

— Давай ты. Теперь уже как-то…

Он не договорил, втиснул плечи в услужливо подкравшийся ложемент и махнул рукой. Внезапно накатила слабость, безразличие повисло на локтях и коленях, из позвоночника будто вынули упрямую пласталевую спицу. Все, на что оставалось сил — ждать, как станут развиваться события; сами по себе, без его активного участия.

Возможно, это тоже был урок. Но если и так — выводы из него оказывались неутешительными.

Стыд и Саймон разминулись довольно резво. Слабое подобие этого некомфортного чувства юный Фишер последний раз испытывал в подростковом возрасте, когда дядя Анджей наконец купил себе яхту. Ведь яхта, понятное дело, должна ходить по морям, а иногда даже по океанам. Сбежать от родственного мозгоедства на такую трудновычислимую цель выходило и удобно, и достойно гордости.

Стыдно, к слову, было не за сам побег, а перед понимающей улыбкой дяди-изгоя. Действовала эта улыбка безотказно: уже через пару часов Саймон начинал слушать доводы разума, а через сутки, максимум двое допускал вероятность вернуться домой. Видимо, принятие и непорицание в исполнении одного-единственного человека работали эффективнее наставительных отповедей всей остальной Семьи.

А к пятнадцати годам лоцману полагалось готовиться поступать в Академию. Тут становилось не до стыда, да и накопленный запас житейского цинизма начал наконец работать, как должно. На все претензии в свой адрес, возникавшие у многочисленной родни, Саймон лишь поднимал левую бровь и молчал. В роли ultimo ratio regum порой могла выступить фраза: «Да, я такой», — не более. Эта броня оказывалась эффективнее любой пластали и силовых полей.

В Академии к защите наработанной неожиданно прибавилась защита клановая. Оказалось, быть Фишером кроме очевидных Саймону минусов имеет и внезапные плюсы. Ряд преподавателей старательно огибал скользкие вопросы не то что по касательной — по сильно удаленной от любой болевой точки дуге. Тем же иногда грешили и сокурсники; к счастью, далеко не все. Порой молодого лоцмана буквально подмывало отмочить какую-нибудь глупость или даже гадость, лишь бы получить в ответ не нечто отвлеченно-нейтральное, а прямой укор или выход на конфликт.