Они переглянулись и впервые за долгое время Покровский ощутил, как тепло стало на душе от одного только взгляда женщины. Молча он накрыл ее ладонь своей рукой и переплел с ней пальцы.

— Вот только… — начал было Марат и осекся.

— Что?

— Нет, ничего. Потом. Лучше отдохни пока.

Аня кивнула и закрыла глаза, а Покровский скорбно свел брови на переносице. Он не смог сказать, что если раньше она чудом забеременела, то теперь даже этого мизерного шанса практически нет. Точнее, он есть, но это будет слишком опасно для здоровья — и ее и малыша. Марат смотрел на эту измученную бедную девочку и… не смог сказать. А потом запретил и врачам. После. Лучше сказать после, а сейчас ей лучше не волноваться совсем. Впереди и так не самое легкое время.

Я не знаю, как описать то, что пережила обычными словами. Как будто выдернули мое сердце — это звучит слишком, но ровно такое ощущение и было. Даже в момент, когда я была без сознания, когда действовал наркоз, я вообще не чувствовала, как оно бьется. Все замерло, остановилось от ужаса и когда реальность понемногу начала возвращаться, то самой первой моей мыслью было «Что с ребенком?». Я не поверила сначала ни Марату, ни медсестрам, ни врачу. Боялась даже думать, что на самом деле он погиб. А потом просто не могла поверить своему счастью. Живой! Живой!

Врач рекомендовал как можно раньше начинать ходить после операции. И я знала, что должна его слушаться. Просто потому, что когда мне разрешат увидеть моего малыша, я должна прийти к нему, как бы плохо не было. Хотя бы через стекло посмотреть на него, хотя бы в боксе увидеть. Понять, что он жив, что с ним все хорошо, что моя кроха цела, что он дышит, мой сынок…

Когда наркоз начал отпускать, мне хотелось выть от боли, потому что уколы с анальгетиками почти не действовали. Но я молчала. Почему-то думала, что эта боль — это наказание за то, что не смогла сберечь своего ребенка. Мне-то что, я все, что угодно перетерплю, только бы со здоровьем малыша было все в порядке. Я ведь не дура, понимаю — недоношенный ребенок, семь с половиной месяцев, какую угодно патологию могут найти. И мысленно я готовила себя даже к самому плохому сценарию и одновременно боялась этой мысли до дрожи в руках. Пусть лучше я буду страдать, пусть мне будет больно, только не моему маленькому. Он не заслужил такого.

И когда после обследования врач пришел и сказал, что мой мальчик развит нормально, что скоро научится сам дышать и есть не через зонд, я просто не выдержала. До этого старалась держаться, а после этих слов разрыдалась в голос. Ревела так, что из соседних палат прибежали спросить, все ли хорошо, а медсестре вообще пришлось вколоть мне успокоительное.

Хорошо, что рядом все это время находился Марат. Не знаю, уезжал ли он куда-нибудь, когда я спала, или нет, но когда я просыпалась, Покровский неизменно сидел возле постели. И всегда держал меня за руку. Так осторожно, даже мягко, но в то же время я чувствовала его мощную ауру, которая бывает у таких сильных мужчин, и меня это успокаивало.

Про Славу я не спрашивала. Ее судьба мне была неинтересна. Я так старалась, чтобы Артем чаще с ней виделся, чтобы Марат не был строг с ней и не забирал ребенка, а в итоге чуть не поплатилась за свою же доброту жизнью сына. Скорее всего, Слава была абсолютно не в себе, когда схватилась за нож, но разве мне легче от этой мысли? Иногда я даже оправдывала ее тем, что у нее что-то не так с психикой, что она сама в произошедшем не виновата, только ее болезнь. Но потом приходили совсем другие мысли. А что если бы она ткнула ниже? Если бы решила провести лезвием вверх или вниз? Что если в порыве помешательства пырнула бы Тёмку?

Словом, я не знала, как относиться к Славе — ненавидела ее и одновременно жалела.

— Проснулась? — вырвал меня из мыслей голос Покровского.

Я чуть вздрогнула и слегка приподняла уголки губ в улыбке. Марат сам задремал рядом с постелью и сейчас, когда проснулся, выглядел безумно уставшим и таким… родным.

— У тебя прядки седые в волосах, — вместо ответа хрипло сказала я. Пока я лежала и думала обо всем, и правда заметила в темной шевелюре Марата несколько светлых нитей.

— Не бери в голову.

— Испугался?

Спросила, а сама смотрю на него во все глаза. Разве же мужчина признается, что ему бывает страшно в моменты, когда от него ничего не зависит? Но Покровский переплел наши пальцы и покачал головой:

— Впервые так сильно, Аня.

Я шумно сглотнула, когда Марат накрыл мою руку второй ладонью, и поспешила перевести разговор:

— Как там Тёма?

— Почти не разговаривает. Не заикается от испуга, но все равно слишком тихий. Агата сказала, что он часто плачет и все время просится к тебе.

— Так привези его.

— Не знаю, стоит ли. Ты все-таки после операции еще не восстановилась, — с сомнением покачал головой Покровский.

— Привези, Марат. И сам поезжай домой. Побудь с ним, ты ему очень нужен, — возразила я в ответ.

— С Тёмкой сейчас Агата.

— Все равно. Он всегда очень тянулся к тебе. Ты ему нужен. Наверняка он чувствует себя совсем одиноко. А после того, что видел, ему страшно, он же маленький еще.

— Я… что-то я не подумал совсем, — мужчина сразу же нахмурился и потер задумчиво небритый подбородок.