– Лера, это плохая идея. Куда я их дену? Под кровать, что ли? В шкаф? Меня и так отец пилит, не хватало, чтобы он мне еще и вопросы начал задавать.

– Это ненадолго. Придумай что-нибудь. Пойми, у меня нет другого выхода.

Ян только покачал головой, немного ошарашенный просьбой.

– Но это глупо. Твоя мать имеет право распоряжаться имуществом твоего отца так, как этого захочет. И ты ей не можешь чинить препятствия.

– Пойми, ей не надо деньги, ей надо моё унижение, моё полное поражение. Мать хочет, чтобы я сама добровольно открыла перед ней двери в дом, который был в последнее время жизни отца его убежищем от реальности, от неё. Это месть матери моему отцу через меня.

Спорить с Лерой было бесполезно, тем более, что они почти подошли к той улице, где стоял этот злосчастный дом. Здесь в основном стояли частные дома, с огородами и маленькими палисадниками, скрытыми за высокими заборами. Они шли по изъезженной машинами, местами непроходимой от грязи грунтовой дороге, по бокам которой росли различные, в это время года голые и неприглядные кустарники и репей. Ян шёл и ловил себя на мысли, что ни пение птиц, ни их щебетание, не близкое дыхание настоящей весны его в этом году не радует, тем более это было заметно, когда он вспоминал себя прошлогоднего. Всегда пробуждение природы после долгой и холодной зимы его умиротворяло, вселяло надежду и неясный трепет счастья. Сейчас всего этого не было. Он видел под ногами месиво грязи, в коричневых лужах отражение пасмурного, серого, низко нависшего неба, а кругом неприглядность покосившихся старых домишек, где старики доживали последние дни своей жизни. То, что в тех домах живут всеми забытые старики, Ян не сомневался. Он чувствовал во всем отражение немощности и болезней.

Приоткрыв скрипучую, несмазанную калитку, Ян пропустил Леру, оглядывая заросший сорной травой, ещё примятой после тяжести сошедших снегов, маленький участок, прилегающий к дому. Ян помнил, как в хорошую погоду отец Леры выносил мольберт и рисовал прямо здесь, подставляя лицо лучам солнца и слабым порывам легкого ветерка, колышущего листву у него над головой, которая отбрасывала такие же извивающие тени на его холст. От этого воспоминания неприятно сжалось сердце и Ян поспешил в дом, двери которого были приоткрыты. Лера была уже внутри.

Темное затхлое пространство окружило Яна, как только он затворил за собой дверь. Он слышал, как Лера по пристроенной лестнице взбирается на второй этаж, где непосредственно и находилась студия. На первом этаже была маленькая кухня, и комната отдыха, как называл её отец девушки. Оказавшись в низком, пыльном помещении, Ян огляделся, словно был здесь впервые. Так оно, если подумать, и было.

Всё изменилось до неузнаваемости. Из-за отсутствия своего хозяина всё выглядело мрачным и неприветливым. Слой пыли на незамысловатой мебели указывал, что здесь давно никто не появлялся. Ян посмотрел на Леру. Она сняла плащ и сейчас стояла в одном лишь широком длинном поношенном свитере.

Лера стояла тихо и прямо, словно к чему-то прислушиваясь, слегка наклонив голову. Но Ян, хорошо знавший Леру, понимал, что внутри неё идет сражение слабости, нежелания причинять себе боль и долга.

– Ты здесь после его смерти не была? – догадался Ян.

– была. Несколько раз. За картинами тоже нужен уход.

Выпрямившись, Лера словно стряхнула с себя что-то и подошла к окну, открывающий вид на зеленеющее поле позади ряда домов, за которым начинался смешанный лес, расстилающийся вправо, а слева огороженный продолжением дороги, по которой они сюда пришли. Немного постояв в этом падающем из окна тусклом свете, Лера принялась за дело. Она достала обложенные газетной бумагой несколько холстов, а потом обвязала крест-накрест бечёвкой. Когда всё было кончено, подошла к Яну и устало вытерла о джинсы руки. Картин было не так уж и много и Ян решил забрать часть сегодня, на что Лера только кивнула головой.

Повисло молчание.

Два подростка одни в мрачной тёмной комнате, где всё пропитано печалью и заброшенностью, серый тускнеющий свет умирающего равнодушного дня, запах затхлости и пыли, холод пустующего дома, где долгое время никто не появлялся – всё это породило минуту, кратковременную, быстротечную, которая была только началом, указателем направления их жизни; но испуганные неожиданным проявлением чувственности, такой естественной, наивной и чистой, они поспешили разрушить очарование момента, словно стыдясь себя и друг друга.

Это произошло случайно. Лерина печаль, её сила, видимая хрупкость и запрятанная глубоко внутри стойкость, заставили Яна подойти к ней и обнять, прижать к себе, и девушка не сопротивляясь, прильнула к нему, ища утешение и теплоты. Ян почувствовал, как ее нос уперся ему в шею, как её руки обхватили его и неосознанно ещё сильнее прижал к себе девушку. Так прошло несколько секунд. Всего несколько секунд. Отстраняясь, они встретились взглядами, и то, что прочти в глазах друг друга, заставило их в неловкости отступить один от одного, потому, что так не могло быть. Зачем усложнять, вмешивать в их дружбу чувства, влечение, к которому они оба были не готовы, и которое оставит после себя руины.

С картинами в руках, они вышли в догорающий свет дня, переходящий в сумерки, и, подталкиваемые усилившимся ветром, меся грязь резиновыми сапогами, покинули место, где внезапно зародилось неведомое ранее им ощущение близости, взаимосвязь, и что-то большее, чем просто притяжение зарождающейся влюбленности.

Уже дома, засунув картины под кровать, Ян размышлял над произошедшим событием, и всматриваясь в непроглядную ночь, в которой терялись даже огоньки тусклых фонарей, видел в отражении стекла не себя, не свои глаза, а её. Ни бессонная ночь, ни шедшее за ней ясное утро, так и не помогли ему разобраться в себе, в своих эмоциях, обуревающих его и волнующих. Неудовлетворение от жизни, снедающая тоска, и прибавившееся к этим чувствам непонятное томление и внезапное влечение к Лере – сводили его с ума, заставляя прокручивать в памяти эпизод в студии, дорисовывать, изменять реальный финал всей истории на вымышленный, где он позволил себе по отношению к девушке нечто большее, чем то, что было на самом деле. И тогда наступала минута сожаления, что произошло так, а не иначе, но сожаление смутное, едва уловимое, как запах сирени под окном.