Так и пошло дальше. Они ходили на балет, на набережную, на тридцать третий этаж и даже забирались на холм к статуе Христа, что точь-в-точь, как в Рио. Это время тянулось как льется водка, полежавшая пару часов в морозильной камере. Тягучее счастье обволокло их и они, никуда не спеша и ничего не требуя, наслаждались этим погружением. Ему нравилось её тело, её ласки, ровная белоснежная улыбка, но его пугало то, что она так беззаветно приняла его, то есть полюбила. «У нас так не принято» – думал он поражённый, вспоминая о женщинах из своей страны. Такая любовь исчезает без следа очень быстро, но пока я здесь постараюсь дать ей все, что она захочет. Вот что он думал.

Хусто сидел в баре, куда ходили в основном кубинцы, на набережной напротив Касабланки 35 . Он не имел никаких планов на этот день и ближайшую неделю. Турист из Росси не звонил ему уже три дня. Для него эти дни прошли дома; с включенным телевизором; с покачиванием на кресле-качалке; с открыванием и закрыванием пакета из-под сигар; с перелистываем дневников мотоциклиста 36 ; с белым ромом и песовым хлебом; с упущенной выгодой и сладкой дремотой днём.

Он смотрел на проходящих мимо туристов, на сидящих на парапете набережной гаванцев, на белые стены противоположного берега Канал де Энтрада. Хусто крутил свой стакан и думал. Думал о своей некрасивой подруге, которая давно не заходила к нему; думал, сам не зная зачем, об истории кубинского флага; думал о будущем своей страны, а именно о том, что станет с ней, когда Революция сгинет в небытие и страну захлестнет обозленная жестокая волна капитализма. Уже сейчас он чувствовал её гнилостный привкус. И если это происходит сейчас, когда лишь маленькие, еще робкие, ростки его пробиваются сквозь их коммунистические принципы, то что станет, когда всё изменится? Он не знал проклятие Конфуция, «что бы ты жил в эпоху перемен», но сейчас остро чувствовал на уровне ощущений эту мудрость.

Он вспомнил старую кубинскую пословицу: «Все само устроится». И он так хотел, чтобы всё так и было, и сейчас вспомнил свое детство, которое прошло в Санта Фе 37 . В детстве и он знал, что так у всех, в детстве всё возможно и всё само происходит. Можно уютно устроится даже на ступеньках дома и дышать временем, думая о море и небе. Он часто ходил на берег, а точнее каждый день, где проводил время, провожая взглядом корабли. Они приходили и уходили, а он хотел всё так же сидеть на берегу, прямо на песке, обхватив руками колени, открывать лицо ветру, щуря глаза и невольно улыбаясь.

Ещё он вспомнил фразу своего соседа, черного, как телефон, как говорят в Сантьяго, который приехал домой на новом Ситроен и сказал в обычной беседе на крыльце, обращаясь к женщине, которая жила в одном доме с Хусто: «У меня новая машина. Теперь я белее, чем ты, соседка».

На Гавану внезапно, как и каждый день, спустилась ночь. Зажглись огни на том берегу. Хусто подошел к парапету. Дул сильный ветер и волны бились о каменную набережную, поднимая такие брызги, что вода то и дело переливалась через парапет. Он не боялся, что океан окатит его с ног до головы. В этот момент он вообще ничего не боялся.

Я решаю изменить тактику. Если ни старая Гавана, ни памятные места Революции и уж точно ни дом Хэммингуэя не открывают мне истинного лица Кубы, то те люди, что приехали сюда из Союза, вышли замуж или женились, родили детей или уже нянчат внуков, наверняка знают об этой стране все. Мне посоветовали обратиться к женщине, которая живет здесь уже тридцать пять лет и уж она-то точно знает ответы на мои вопросы.

Сидим вдвоем друг напротив друга. Оба курим Креольские. Только я не затягиваюсь – слишком крепкие. Нина Сергеевна сварила кофе и он разлит в скромные советские чашки. Нина Сергеевна – вахтер в русской школе. Она помнит много: дружба Советов и Кубы; счастливое время, когда все было; голодное время, когда ничего не было и всей улицей собирались варить суп – каждый приносил то, что у него есть и бросал это в общий котел; новое время, когда совсем недавно кубинцам разрешили оформлять на себя автомобиль или покупать и продавать недвижимость, заниматься мелким предпринимательством.

Она рассказывает, а я слушаю её, будто читаю учебник по истории для школьников. Всё, что я слышу, такое черно-белое, как в американском фильме. Здесь вообще много американского: номерные улицы, закрытые клубы тридцатых; автомобили пятидесятых; любовь к бейсболу и гамбургерам. Я хочу спросить напрямую «Какие они, кубинцы?», но понимаю, что на этот вопрос она мне не ответит. Сухая от тропического солнца и гордая, как отряд революционеров, она не станет говорить того, что испортит моё впечатления от «лекции» по новейшей истории Кубы. Она не будет врать или обманывать, но она не будет говорить всё.

Допив терпкий кофе и докурив очередную сигарету, я останавливаю Нину Сергеевну и задаю, на мой взгляд, ключевой вопрос: «Вы бы вернулись?» Повисла пауза, её сухое лицо обращено на меня, глаза смотрят, выжидая. Она затягивается медленно выдыхает дым, будто давая себе ещё немного времени на обдумывание ответа. «Нет» – говорит она: «Мне не к кому ехать. Вся моя жизнь здесь». Если у меня и были ещё вопросы, то после этих слов они сами собой испарились. Я благодарю Нину Сергеевну и ухожу прочь, оставив ей на память десятирублевую монету с изображением ракеты на аверсе.