Я сел рядом, чтобы ей было проще.

Да знает ли она, что тот Даня, которого она помнит, уже давно вырос? А если знает, отчего же тогда не изменилась эта её любовь к тому, которому только три? Не остыла.

Не осталось от того мальчика ни намёка, а вот поди ж ты… И – то привстанет, то – прижмётся. Экая… в крайний раз видела меня тридцать два года назад, а теперь вот…

Бабушка моя, Любовь Сергеевна Яловая, та часто бывает в гостях у старой Игнатьевны. Три, говорит, у меня замечательных подруги есть: кумушка моя, Раечка, соседка Люба и Игнатьевна. Весной справляли ей юбилей.

Вскипела вода, разлили по чашкам, и стали женщины вспоминать, о чём дорого. Мужей своих, детей и учеников. Кто кого в этой жизни держался и как кого выручал в трудный час. И сын её тут же, у стола. Угостил колодезной водой. Я попросил. Сулил орехов и груш в сентябре. Снова я не удержался: вышли, говорю, Василий Васильевич, посылкой.

Мы уж осенью не приедем в гости.

01.07.2019, Москва, Суздальская, д. 10

Моралите: цена

Когда моя дочь говорит мне, что вырастет и станет балериной, я верю ей. В том смысле верю, что не сомневаюсь в искренности её слов, – мечтаем и радуемся вместе; с невозвратными намерениями примеряем в магазинах балетки и юбочки. Как никогда смеюсь, если у неё вдруг получаются сложные pas.

Когда твой сын говорит, что вырастет, станет богатым и купит тебе крутой внедорожник, ты веришь ему. Нельзя не верить: дети не лгут. Это – нормально. Когда-то и я обещал своей матери: «Вырасту – стану генералом». Она верила мне. Я не стал генералом.

И многие из тех, кто был повязан со мной одним годом рождения или улицей, не стали космонавтами, балеринами, президентами и миллионерами; многие так и не купили своим матерям обещанные автомобили. Я в их числе. Не потому, что мы лгали тогда, а потому что с возрастом поменялись приоритеты, наметились другие цели. Реал продиктовал нам свои условия; детерминировал не-обходимыми обстоятельствами личность каждого из нас – это были почти осязаемые границы возможного. Многие оказались не способными к тем идеалам, которые лелеяли для себя в детстве. И это – нормально.

Когда ты говоришь «люблю тебя», я верю. Не сомневаюсь в искренности твоих слов. И нужно быть достаточно взрослой, чтобы не обижаться на пустоту в ответ. Во-вторых, «и я тебя люблю» звучит, как условия какой-то не совсем чистой сделки; а во-первых, это не значит, что я не люблю: всего лишь требую для своего «люблю» надёжного основания. И такого же основания я жду для твоего. И о, если бы оно находилось под наростом долгих лет, прожитых вместе! – то было б достижимым. Но искомые основания лежат даже за пределами всех мыслимых координат. Они вне времени и пространства.

Мне боязно сказать «люблю», ибо я стану заложником своего слова. Нужно проглотить много обид и несправедливостей, выжрать самые ядовитые грибы солипсизма, сгнить до самых костей от проказы ревнивости, пройти через самые тяжёлые внешние и внутренние испытания, вынести непосильные трудности сосуществования, остаться целыми при этом и – вдвоём. Теперь только твоё и моё «люблю», даже не озвученные, приобрели ценность.

Теперь только ты балерина, я – генерал.

2017

Ирка-паскуда

Со дня смерти Коня никто в селе не буйствовал, если не считать единичных выходок какого-нибудь подшабашившего и запившего забулдыги. Умер Конь много лет назад, когда Люба, младшая дочь его, только вступала в самостоятельную жизнь. А тут пошло вдруг: ненавистная Ирине Петровне то ли родственница, то ли иждивенка ежедневно, – от самого дня своего возвращения в посёлок в прошлом году, – и еженощно выкидывала какую-нибудь злую шутку. «Выжить меня хочет, сука!» – жаловалась Петровна.

Каждое утро с соседкой случалась какая-нибудь новая неприятность, и Тамара Ивановна, двоюродная сестра страдалицы, принимала ту в своём доме и помогала по мере своих сил. Сил оставалось мало: в самое лето, когда дел невпроворот, – так, что не успеть до ночи, приходилось сносить и эту обузу: искать какие-то выходы, думать и соображаться с обстоятельствами, чтобы хоть чем-то помочь Ирине Петровне в её горе.

И горя – хватало.

Сегодня выяснилось, что Петровна ночевала во дворе, – домой её не пустили. Возмущению Тамары Ивановны на этот раз не было предела. Зло и громче, чем следует, она отчитывала Ирине Петровне за слабину, за попустительство; та не смела возражать и ушла ни с чем.

Жаль было и сопливого Егорку, почасту и подолгу просиживающего в песочнице на заднем дворе у Петровны; плачущего, скулящего, голого и голодного без мамки, никогда со двора не выходившего и ни с кем из местных мальчишек знакомств не водившего. «Да что же он, Петровна? – спрашивали соседку с заботой, – чей же он?». «Еёный, сукин. Хуй знает, с кем нажила!», – отвечала Ирина Петровна и сплёвывала в гневе под ноги.

Иной раз Тамара Ивановна и Ирина Петровна возвращались вместе, чтобы припугнуть дерзкую сожительницу, пригрозить, образумить по возможности. В другой раз, когда понимали, что ни угрозы, ни добрая беседа не помогают, надумывали звонить в район, чтобы искать управу на проклятую дебоширку у властей. В районе разводили руками, мол, нет состава преступления.