До этого мы были на особом счету у начальства: Пашок – гениальный программист, я – смотритель бильярдной и прочих помещений с особо ценным имуществом. У меня ключи от самой заветной комнаты в казарме, круглосуточный доступ к чайнику и окуркам от Петра I, которые в огромном количестве оставлял майор Зубов в своей пепельнице. Со мной дружат, я – нужный человек. С восьми вечера ежедневно и до семи утра я обретал маленькое преимущество над одногодками. Власть эта нарушалась только визитами дежурного по части или черпаками, которые от скуки заходили поучить нас жизни.

И нас не трогали: я с Салом шестой день кряду готовил в офицерской бильярдной топографический план по исходникам Шкарлата в то время, как остальные четыре сотни первогодок ежедневно проходили строевую подготовку и убирали территорию.

На зелёном сукне лежала масштабно-координатная бумага, валялись цветные карандаши; на бортиках стола стыл чай в грязных стаканах; всё это было щедро посыпано пеплом сигарет – курили, не отрываясь от работы.

Я елозил линейкой Рейсшина по бумаге, наносил деревца, линию обороны, мосты и хвойные леса. В окна комнаты светило солнце, и ещё у нас был табак: служба на какое-то время показалась раем. Паша ковырял пластиковой вилкой в яичной лапше и таскал окурки из пепельницы майора Зубова.

Кроме нас были и другие шланги, но в целом – так: курс стойко переносил все тяготы и лишения воинской службы, мы – филонили (ничто так не радует, как горе товарища – Зубов любил повторять). И всё бы ничего, когда б однажды нам не случилось вычерчивать позиции противника в кромешной тьме.

А было так: в четыре утра выходного дня людей подняли по тревоге и выгнали на плац чистить снег; тот валил не переставая. Причину тревоги я выяснил у дежурного по роте, она мне не понравилась, поэтому я просто не вышел на построение: схоронился в бильярдной, постелил под стол бушлат и завалился спать. Сальников прибыл минутой позже. Так мы оказались в тепле, закрылись изнутри и заснули.

Поверку на том построении не устраивали – людей хватало, снег чистился. Однако комвзвода был зряч и безошибочно определял несоответствие фактического количества людей спискам.

Разбудил нас стук в дверь: офицер отрабатывал по дверному полотну, будто по боксёрскому мешку. Мы с Пашком выскочили из-под стола, в панике схватили в руки линейки, карандаши и, склонившись над картами, стали вычерчивать позиции противников. И так: очень скоро Синеоков вынес дверь с ноги вместе с коробкой, нащупал выключатель и включил свет. Мы даже голов не повернули.

– Ещё скажите, что наносите разметку, суки!

– Такточ, тыщ старшлетенант! – вытянулись мы зачем-то в струну.

– Пидоры, блядь! Бегом марш!!!

Тогда он прописал мне с ноги, а Пашке всыпал лещей, дослав оверхендом по почке. После этого мы оказались со всеми на плацу и до самой ночи не разогнули спин – чистили снег. Бушлатов надеть не успели; старлей выгнал нас по форме номер три. Да мы и не мёрзли.

Мы любили его и за глаза называли просто Синий. Часто перед строем он захлёбывался в крике, вдалбливая в головы первогодок, что мы даже не пыль придорожная. И это осталось. Всё другое – ушло, а это – осталось. Хорошие тогда были эти три года.

Нужные.

2018

Яшкины дети

Старший, – мальчишка года на два рослее, – всегда хаживал во главе; остальные, – погодки, – следовали сзади: сестра да брат лет четырёх. Друг за другом, на расстоянии вытянутой руки.

Так и запомнил их навсегда.

Утром, известное дело, в сад, да в школу, смотря по возрасту; вечером – обратно. Никто из них не улыбался. Не разговаривал. Не смотрел по сторонам.

Не по годам взрослые и самостоятельные люди. Люди – вообще можно ли так о детях? Никто из нас, живущих в том четырёхэтажном некогда общежитии, не помнит, чтобы Яшкины (а были они, несомненно, Яшкиными, что этажом выше) дети разговаривали с кем-либо. Что-то в полголоса старший мог отпустить по пути брату с сестрой, что-то получить в ответ: так же тихо и по делу. Но, чтобы, как остальные ребята, болтать пустое или проявлять интерес вслух – такого не было.

Может, не было.

Их папа и мама, по контрасту, появлялись на публике всегда порознь: как детей никто и никогда не видел по одиночке, так взрослые ни разу не были замечены четою.

Яшка, теперь знаю, работал монтёром в районной электростанции. И тоже всё молча: утром на службу, вечером – обратно.

Это много лет спустя уже, в зрелом возрасте, вспоминая этих троих, я проявлял интерес к той семье. Расспрашивал Крикунова старшего, что жил на одном с ними этаже, А. Ялового (по-тогдашнему – зам. главы администрации села) и соседей по дому. Тогда и узнал то, что узнал.

Имён не помнят. Может быть, Алексей – тот, кто старше, семи лет. Вот тот Алёшка всегда проследит за сестрой с братом: оденет в чистое, отведёт в сад и дождётся вечером, чтобы забрать обратно. Иногда, правда, не хватало его детских сил и времени, и младший пацан щеголял замарашкой.

Рано по утру выходного дня их можно было увидеть на базаре. До восьми, по обычаю, всё доброе с прилавков уже расходилось по рукам, а худое – оно могло пролежать и до обеда. По этой причине и моя мама, и другие сельчане старались управиться с провизией пораньше. Базар, конечно, – то был единственный доступный аттракцион в то время. Событие недели. В том закутке, например, мужичок со Степного зеркального карпа сбывает, – до трёх кило тушка. Под навесом у Саида всегда свежая баранина, – с курдюком, если повезёт. Овощи неизменно у мамы Армана, но та весь день на базаре, и с зеленью обычно проблем не бывало. На крайний случай я всегда мог зайти к ним в гости и нарвать в огороде кинзы, укропа и стручковой фасоли – всего этого было в изобилии и, что самое приятное, денег с меня в гостях не брали.