Когда же испуганная Петровна в очередной раз влетела в дом Тамары Ивановны и подняла шум: газ! «Сука проклятая, – грозила в сторону своего двора Петровна, – зачем, спрашиваю, ты включила газ! Удушить меня хочет!», все растерялись окончательно. Бежали к соседке, открывали окна и проветривали помещения. Возвращались запыхавшимися, с ещё не осевшим чувством минувшей катастрофы: газовые конфорки были открыты давно, – смрад чувствовался далеко на подходе к несчастному дому.

А так, если не считать этих эпизодов, всё шло своим чередом – не лучше и не хуже, чем в любой другой год: починялся старый штакетник, менялись прогнившие полы в прихожей, воспитывались внуки и внучки, проводившие лето в гостях у бабушки, прокашивалась трава, выкладывались дорожки, собиралась ягода в полях, грибы в лесу, просушивались в тени навеса листья Иван-чая, мяты и горлицы, плодилась домашняя тварь, пропалывалась и окучивалась картошка, взрастали помидоры и наливались соком огурцы. Всему нужно было уделить внимание, время и заботу; всё радовало своей необходимостью, и только отвратительная личность, проживающая у Петровны, нарушала размеренное спокойствие сельчан.

По вечерам Тамара Ивановна на правах вдовы Александра Викторовича, – того самого Коня, гордости и головной боли посёлка, – собирала на передах односельчан: соседи и соседки, соседские дети и внуки, приезжие их родственники и гости роем ютились в тесном дворе хозяйки, рассказывая наперебой, слушая жадно, советуясь и делясь откровенно. Точнее, Тамара Ивановна и не собирала никого в прямом смысле этого слова: как-то так получалось, что люди сами шли к ней. Шли туда, где уютнее, гостеприимнее, веселее. Получалось, что – к Тамаре Ивановне.

И засиживались до глубокой ночи.

Ирина же (не знаю, как по отчеству), – та, что никак не могла ужиться Петровной, никогда не приходила. Да никто её и не звал. И по имени-отчеству к ней тоже никто не обращался: для всех она была Иркой-паскудой. Зато приходила Ирина Петровна и, не стесняясь в выражениях, возмущалась, ища помощи и поддержки. «В конец обнаглела, проклятая: мужика в дом привела! – рассказывает, – захожу, а он – голый!». И эта новость вызывает недоверие в среде баб. «Ты кто!? спрашиваю, убирайся к чёрту! Я здесь живу!». И мы удивляемся в голос разнузданности её сожительницы. Иные соседки, – те, кто позлее, – откровенно смеются такому случаю: «Гляди, Петровна: авось, забыла, как там всё устроено! Так одним глазком подсмотреть – и то приятно».

Сам я, будучи женатым на младшей дочери Лаврухина ст., о котором в начале, много раз слышал о буйном нраве тестя. Иной раз, признаюсь, говорю себе: «И хорошо, что не застал. И хорошо. И – слава Богу», а в другой раз сожалею: «Эх, не дожил батюшка! Ах, сейчас бы… кутнули, Люб! А? За первые два зуба внучки кутнули бы…». «Кутнули бы…» – мрачно кривит рот улыбкой жена, и оба мы понимаем: кутнули бы. Уж он, верно, нашёл бы управу на блатарку.

«Украли!» – закричала вдруг с улицы Ирина Петровна, подходя к нашему двору. Это случилось уже ближе к вечеру. Окружили её, стали выяснить, что, да как. Оказалось, исчезли три золотых кулона. «Кто?». «Да – Ирка! Кто ж ещё!?», – и мечется по двору, в дом зайдёт, там – из угла в угол и обратно на улицу, не в силах успокоиться. Тамара Ивановна – следом. Где искать? У кого спрашивать? «Может, оставила где и забыла?». «Нет, Томар! Это она, гадина! Я весь дом перевернула: нету. Украла! И уехала в район, – нет её дома. Как есть, за бутылку водки отдаст! Генка меня убьёт, если узнает! Да как же я теперь!?».

Тамаре Ивановне оставалось только разводить руками, да просить Петровну вернуться домой, чтобы ещё раз внимательно проверить шкафы, посмотреть под кроватью, в комоде, в одежде. Та не слушала и всё кому-то звонила, что-то просила, о чём-то доказывала… Мы, все мы, находившиеся во дворе, понурили головы, в полголоса переговариваясь о чём-то своём. Что касается меня, то в какой-то момент я устал от суеты и ушёл в дом, чтобы написать о Петровне.

В том году у неё диагностировали шизофрению.

02.06.2020. Пос. Новопетровский Тульской обл.

По нотам

Иду. Курю.

Есть какое-то неуловимое для постороннего человека отличие вод, протекающих через город Петра, от Москвы. В который раз пробую загнать в слова её, эту тень истины, но хватаю только воздух. Всё, что я успел сообразить на этот счёт до сего дня, сводится к тому, что Нева монументальнее. И воды её волнуются по-другому; грандиозно.

А небо такое же, как если бы ты не продался.

Думая обо всём этом, я, наконец, покинул набережную и обогнул императорские конюшни. Вдоль восточного фасада в сторону Невского проспекта, ленно и не спеша, шла молодая пара. Остановились они за мостом, у Спаса на Крови. И так вышло, что я нагнал их. Он повернул девушку к себе лицом, вложил в её ухо этот как его стручок, приглашая послушать что-то, и закатил глаза к небу.

Что же я не знал, как она прекрасна?

Та с интересом смотрела на него. Потом молодые люди начали чуть заметно покачивать головами из стороны в сторону (видимо, в такт музыке), со временем наращивая амплитуду; повернулись синхронно и пошли в пляс. Незадолго до парень, спуская взгляд с небес на землю, задержался на мне и улыбнулся, будто приглашая стать участником какого-то заговора.

Переступи черту впервые за сто лет.

Он изящно объял её за талию и, временами выпуская, позволяя той делать нелепые обороты, жестикулируя и громко вторя вокалисту, понёс! Понёс! Они парили прямо над землёй. Он снова заключал её в свои объятия; выпускал, удерживая и снова прижимая к себе, кружил! Кружил! и – пел. До самого проспекта. Она была послушна в его руках; смеялась в голос и никого не стеснялась.

Эй, а кто будет петь, если все будут спать?

Встречные теснились на узком тротуаре, сторонясь; полагали, наверное, что молодёжь напилась. Кто-то из прохожих улыбался. Я шёл за ними. Просто так, – от того, что мне некуда было спешить этим утром. Сквозь жидкую одёжу нещадно пронизывал холодный ветер, наращивая скорость в узком для себя городском пространстве. И я тогда подумал, помню, что невозможно всю жизнь петь и плясать: когда-то придётся и поплакать.