И потому он одернул гилт и двинулся в кабинет редкостей, где ему надо было найти «вездесущее». Такое было на сегодня задание, вполне понятное, но немного злющее из-за буквы «щ», которые вызывала непонятные коннотации у слушающих.

– Какие люди! – прозвенел народец, когда он вошел в кабинет. Народцы, или приветственная толла, была шуткой-автоматоном, которая срабатывала всегда, когда кто-нибудь открывал дверь. Томми слышал это миллион раз, но все равно каждый раз заново улыбался.

– Послушайте, – обратился он к сильфидам, которые стояли на центральной полке. Он включил им музыку, и они танцевали, пока он искал взглядом предмет, лучше всего отображающий вездесущность как явление. Наконец, он заметил чудо. Чудо стояло на седьмой полке и было полуавтоматическим. Он подошел ближе и снял крышку, а потом положил из стоявшей поблизости баночки немного чаю, налил травы, и чай с алладином был готов. Томми сжал чашку в руках и подышал ароматом. Да, это оно. Вездесущее чувство волшебства, возникающее во время контакта с обычными, казалось бы, предметами. Пить чай и обнимать чашку руками. Загадать желание на синий цветочек в книге. Устроить прогулку по кромке воды, которую специально для этих целей наливают на седьмом этаже, где находится рай, или комната отдыха.

«Чай с алладином», – проговорил он для верности. Да, это подходит.

Он взял чайничек, уложил его в коробку для переноски, положил на пустое место кокетницу, баночку для комплиментов, убрал чай в невидимый ящик и вышел из речи, которую все это время произносил.

Опять птицы, но уже старухи, старухи-птицы. Они прилетели первыми. Никто не мог угадать, но некое инстинктивное ожидание проявилось: веселый фермер консервировал смех – смеялся и раскладывал это по банкам, высушивали драконов, собирали папоротник – запасались сказками, хранили традиции, пытались как-то сохранить, но этого не получилось. Диагональные мысли дождя, и сам он – вырвался, как будто желая очистить людей, – мысли поднимались в пар, скатывались в смысловые шары, и люди дышали ими, вытягивая из общих атмосфер.

И открылось что-то незакрываемое. Все увидели это и начали обходить стороной, начали сторониться его так: отросшее доверие – руки убрали, спрятали в специальные чехлы, карманные руки, карманы переполненные битком, и, вставшие на ноги, стремительно уходили, как бежавшие, а незакрываемое росло – как выедающее все на своем пути, и срочно это надо было как-то назвать, чтобы удержать его в слове. Многие сочинители явились туда, выстроились и стали выкрикивать – разное кричали: рытвища, нагромождение, туть, но все оно лезло, и грызло, и продолжало расти, пока какой-то старенький человек, фыркающий, как задетый стереотип, тихо не произнес, и они услышали: оползень.

Явление сразу же вошло туда, растеклось по звучанию, и стали говорить это: оползень, поймали, классификация оползень смысловой, и всем было так хорошо: явление крепко сидело в собственном определении, и люди стали расслаблены, даже приходили фотографировать, шутили там, и только оно начинало брыкаться, тут же кто-нибудь подбегал и – оползень-оползень. Зрители смеялись, а один даже попробовал пнуть, но его отвели: все-таки неведомое опасно, и мало ли что могло произойти, но оно лежало такое послушное – оползень, одним словом, оползень как надежно упрятанное. И толпы туристов начали возрастать, все наводнилось, и каждый хотел сувенир. Они тихо подкрадывались и брали немного от сути, отщипывали, различно напрягая сознание, стояли вокруг, как хаотичный набег, придавливая своими головами, – настойчивые иголки взглядов, и оно покачивалось как текучее, невидимо оседая на обратной стороне их тоски.

Как-то утром они опять подошли, чтобы думать его, – новая партия зевак, и они думали его, но вдруг кто-то закричал: вона, смотри, оно расползается, и палец летел как перелетные, но один, и зрители вежливо ехали глазами по направлению руки. Первым заплакал ребенок, выкрикнул какую-то букву и уткнулся в ближайшие штаны, потом лопнули звуком – громна такая, ба или ветхие божечки. Дальше уже бежали просто, неслись, приноравливая белые ноги животного, двигали друг друга, толкали.

– Вырвалось, оно вырвалось!

Изредка кто-то оборачивался и кричал туда: оползень-оползень, трижды, как будто прислонялся к земле, высаживая крик, но оно продолжало наступать – новая смысловая волна, и люди убегали, неслись. Кто-то забегал так далеко, что можно было останавливаться и оттуда смотреть, как оно выкашивало истории городов, колонизировало страны. Огромное неосмысловое явление подходило, и люди бежали, боящиеся утратить привычный свой смысл, они прятались в неведомых далях, они скрывались в подвалах, закатывали глаза, надеясь однажды поесть, открывали консервированный смех, но он еще не был смешон – ставили обратно в подвал.

Волна подступала, и все обессмысливалось – целые города, многие люди, попадавшие в нее, утрачивали свои смыслы. Какой-то сторож непойми чего поднес звук со свистком ко рту и выдохнул грозу. Господь наэлектризовался и рванул. Вера ползала с одного на другого, а одна старая девочка, перерабатывая бессонницу в головную боль, придумала выть. В стоячем положении крик выходил изо рта очень быстро, крик и эти жеваные, отрыгнутые свободы. Двигалось сплошными рядами, шло как хождение вещей или течение времени. По улице бежали голзы – невидимые колеса общей головы, на которых люди ездили в далекие миры, путаясь меж параллельных вселенных. Облепленные звуками и цветами, познавшие плотность искусственной среды, люди учились ездить. А кроме того, они учились говорить. И то, что у них получалось, это был крик, они криком говорили, как надорванные, и что-то текло – надо было подождать, пока оно немного подсохнет, а потом отковыривать – и это можно было жевать.